Infernum. Последняя заря

Старый Пот поднял брови — тоже удивился такому тону и тем более самому вопросу. Но Ида уже не могла остановиться, кажется, ее терпение лопнуло и наружу вырвалось все, что накопилось в душе за двадцать лет. Не дав отцу опомниться, Ида продолжила:

— Сколько можно? Я понимаю твое беспокойство, отец, но нельзя всю жизнь держать меня взаперти из страха. Я не прошу тебя отпустить меня в Пар-Ис — мечты об обучении я давно выбросила из головы, но хоть к подножию горы я могу спуститься? И вообще, я думаю, пора мне прекратить спрашивать разрешения, мы словно забываем, что порог совершеннолетия я преодолела очень давно[1].

С последним высказанным словом в комнате воцарилась плотная, осязаемая тишина. Оба замерли, то ли удивленные, то ли сбитые с толку такой буйной тирадой, ворвавшейся словно ураган — неожиданно, ниоткуда, только был штиль и вот все сносит в воронку смерча.

— А чем прикажешь мне заняться, пока ты будешь веселиться на этой своей ярмарке? — наконец выдавил из себя растерянный Пот, хоть и сразу пожалел о сказанном. Аргумент глупый.

Если Ида как-то умудрялась сдерживать себя до этой секунды, то после такого она почувствовала себя мыльным пузырем, который вот-вот лопнет от переизбытка воздуха. Она не успела даже вдохнуть, как слова сами вылетели из ее уст:

— Знаешь, отец! Не моя вина, что ты предпочел одиночество. Найди себе занятие по душе, в конце концов — ты бы тоже мог пойти на ярмарку. Или в «Бурд», взять с собой Йофаса и Мосса, они не откажутся пропустить стаканчик за игрой в кости. Возможно, стоит подумать о том, чтобы хоть немного времени тратить на то, чего хочется тебе? Свои интересы и своя жизнь, любой отрезок времени, в котором я не привязана к тебе — как думаешь? Мне не хватает воздуха! И у меня бы появилось хоть немного своей жизни… — Ида наконец запнулась, выпустив весь воздух из легких и шумно задышала.

— Своя жизнь… Воздуха не хватает… — Старый Пот, покачивая головой, шепотом повторил слова, которые вероятно причиняли боль, но в мгновение ока его грустное и беспокойное лицо преобразилось в гримасу негодования. — Заладила! Откуда в тебе родились такие мысли? Своя жизнь. Какая своя жизнь? Ты знаешь, что это? У нас с тобой одна на двоих. Нет больше никого в этой жизни! Никого! Ты и я!

— Конечно! Если никого не впускать в свою, ой простите, в нашу жизнь, то никто и не появится!

— Ты многое себе позволяешь, девочка! Я не для того все бросил и сюда… — повысил голос Старый Пот и сделал шаг вперед. На секунду Иде показалось, что он мог бы ее ударить. В его глазах читалась глубока ярость, накопленная годами, рожденная из лишений, тяжелого выбора, страха. И в эту секунду выраженной неблагодарности эта ярость была способна уничтожить все, что он так сильно оберегал столько лет. Одно лишнее слово… Он прервался на полуслове, не договорил. Ида хотела спросить, что значат эти слова, но побоялась. У него покраснели глаза и начали трястись руки. Дрожащими губами Старый Пот открыл и закрыл рот, будто хотел что-то еще сказать, но слова закончились, исчезли звуки.

— Отец… — хрипло выдавила Ида.

— Прек-рати! — Старый Пот задышал часто и слова вырвались из груди обрывчато, голос зазвучал с каким-то хрипом, будто еще одно слово и снова наступит тишина. — Ты… ты перешла грань дозволенного! Отречься от семьи… За с-свои пререкания и глупые мыс-сли ты с-сама себя наказала! Ты прекрасно знаешь, как можно просить, я… я никогда ни в чем тебе не отказывал, но, видимо, избаловал…ишь, решила показать характер! Так вот получай! — он выставил указательный палец и отчеканил каждое слово: — Два дня домашнего ареста! — А потом развернулся и отошел к окну, встав к ней спиной.

Ида не сразу поняла, что произошло. Осознание постепенно растекалось по телу ядом, сжигающим, причиняющим боль, и собиралось в области груди. Арест? Последний раз ее наказывали, когда лет в шесть они с Ишасом сбежали в сады и наелись недозрелых яблок. Все бы ничего, но яблоки принадлежали непреклонной и бескомпромиссной Старухе Игиль, которая к тому же настолько ненавидела детей, что, говорят, собиралась их съесть. Иду передернуло от этого воспоминания.

Сейчас она понимала, что этими жуткими историями дети постарше запугивали малышей, но неприятный осадок первобытного страха оставался где-то глубоко, и сейчас будто всплыл на поверхность. Она все эти годы обходила дом Старухи Игиль, а если встречала ее на рынке, то торопилась уйти в другую сторону, покинуть рынок, чтобы не чувствовать на себе пристальный взгляд глаз, покрытых уже белой пеленой старческой слепоты. Неудивительно, что будучи впечатлительным ребенком она поверила в людоедство. И поэтому они с Ишасом тогда вздохнули с небывалым облегчением, когда Старый Пот и Йофас пообещали всего лишь выпороть детей и не выпускать из дома неделю. Конечно, пороть их никто не стал, хотя насчет Йофаса Ида не была уверена, но из дома несколько дней не выпускали. Ида отогнала это воспоминание и попыталась успокоиться.