Информация

Над Бостоном полыхало кирпично-красное марево, когда они шли к самолету, точнее, это был легкий маленький самолетик. Ричард обернулся. Ржаво-пыльным вечером у бостонского аэропорта Логан был какой-то грязновато-коричневый, похотливо-бордельный вид. И обычный шум ветра перерастал в дикие стоны.

— Вам вряд ли удастся меня убедить, — сказал Гвин.

— Это пустяки, — не унимался юный пиарщик. — Всего-то полчаса лету. Мы успеем обойти грозу. Они гарантируют, что мы обгоним грозу.

— Надеюсь, мы не на этом полетим. Боже. На нем еще братья Райт летали.

— Орвилл и Уилбур Райты, — пробормотал Ричард, — на холме Китти-Хок.

— Я уже тысячу раз на нем летал. Подумаешь, ветер.

— Ничего себе ветер. Это не ветер — это ураган.

— Не волнуйтесь об этом.

Ричард снял с плеча мешок и опустил его на землю. После встречи с читателями в Бостоне мешок стал тяжелее. И, словно чтобы увековечить этот факт, мешок собирались взвесить. В воздухе вес имеет значение. У всех пассажиров на регистрации спросили их вес, Гвин первым раскрыл карты: 55 кг, Ричард назвал давно устаревшее число 69 кг, а юный пиарщик прискорбные 80 кг. Молодая женщина в синем костюме водрузила мешок Ричарда на широкую платформу весов. До этого она взвесила чемодан Ричарда и удивленно вскинула брови, а теперь предметом беспристрастной дискуссии стал почтовый мешок. Чтобы выдержать эту дискуссию, Ричард был вынужден улыбаться. Когда улыбка причиняет вам боль, вы понимаете, как часто вам приходится улыбаться через силу и как часто ваша улыбка — это не улыбка радости, а улыбка боли. Зеркала поведали Ричарду, как он выглядит, когда улыбается. Когда он улыбался, он выглядел как человек, поправляющийся после апоплексического удара. Поэтому эта улыбка в защиту почтового мешка — на глазах у Гвина, на глазах у пиарщика — отняла у Ричарда последние силы. Она вывернула его карманы и выгребла из них последнюю мелочь. Обчистила до нитки… В нескольких сотнях метров от них смущенно застыл похожий на журавлика на тоненьких ножках самолетик: он красноречиво заявлял о своей аэродинамической бесхитростности. Глядя на этот самолетик, Ричард подумал не об улыбающихся лицах Орвилла и Уилбура Райтов в летных шлемах, а об усатых любителях, скатывающихся с гор на велосипедах и машущих игрушечными крыльями. Мешок Ричарду вернули в качестве ручной клади. Он снова взвалил его на плечо и обернулся к Гвину:

— Боже. Ты только посмотри.

— Где? — Гвин повернулся и посмотрел на небо.

Ночь была уже готова опуститься на землю и разлиться по ней, но день противился этому. Земля вращается, и ночная мгла пришла на смену свету, но свет противился этому. Свет и день не собирались ложиться спать. Они бодрствовали даже после наступления тьмы. Свет, окруженный со всех сторон надвигающейся темнотой, отчаянно сражался. Свет — это талант и страсть — от отчаяния он стал безумно ярким. Сумасшедший день.

Ричард не волновался, потому что он уже умер. Все было кончено. Он вышел на летное поле со своим мешком и сел на него у трапа — у этой лестницы, нацеленной в небо, но ведущей в никуда. Он сжал сигарету непривычно онемевшими губами и дал смерти медленно пройти мимо.

Ричарда доконала встреча с читателями, точнее та ее часть, когда они вместе с Гвином должны были подписывать книги. Китса убила рецензия. А Ричарда доконала встреча с читателями. О чтении, по крайней мере, можно было сказать, что свидетелей позора Ричарда было мало. Но когда он должен был подписывать книги, их оказалось как на вавилонском столпотворении. По просьбе распорядителей Гвин провел укороченное чтение — в три приема (зал не вмещал всех желающих). И все они ждали, когда он начнет подписывать книги.

В общем, его друг и соперник успел исписать три шариковые ручки, подписывая «Возвращенный Амелиор», «Амелиор» и «Город вечного лета», подписывая программки, рекламные листки, фотографии, вырезанные из газет и журналов, оставляя автографы в книгах для автографов, на гипсовых повязках, девичьих предплечьях и бедрах. А Ричард эти два часа просидел за своим столом без дела… В прошлом выступая в разных (не очень значительных) ролях, Ричарду случалось бывать на ярмарках и фестивалях и видеть очереди, которые выстроились к писателям, подписывавшим свои книги; эти очереди вызывали в нем странную враждебность. Каждая очередь, равно как и каждая книга и каждый писатель, принадлежат к разным жанрам. Некультурные, самодовольно поучающие, беспорядочные, выстроившиеся как по струнке, игривые, серьезные, не говоря уже о классовых, расовых, возрастных и половых различиях. И, нужно признать, очередь к Гвину включала всех и каждого. Они шли к нему, шагая по проходу, как к ковчегу будущего.

Ожидая своей очереди (а где же эта очередь заканчивалась?), они могли разглядывать Ричарда и ломать голову над тем, что здесь делает этот человек. Ричард скрашивал их ожидание. Они не знали, что были участниками его похорон, плакальщиками, медленно проходящими мимо хладного трупа его призвания, немого и бледного.