Ингрид Кавен

В голове Шарля пронеслось видение, оно весьма подходило к этой нью-йоркской улице, которая многое сохранила с прошлых времен: улица Понтьё, ночь, перекресток, открываются две большие задние двери, появляется колено, нога неуверенно ощупывает асфальт, потом другая… девушки выходят, двери машины захлопываются. Мазар не может усидеть на месте, пресловутая прядь на лбу закрутилась, рядом его санитар, оба под наркотой: один возбужден, другой с отсутствующим потусторонним видом в состоянии прострации, но и тот и другой, кажется, прекрасно знают, куда направляются, как будто что-то ведет их вперед. А потом мимо проплывает огромный черный лимузин, он на мгновение останавливается на перекрестке: на заднем сиденье спит маленький лысый человечек, подтяжки свесились до пола… Мазар знает его и говорит Шарлю: «Это Пьер Лазарефф. Ночью, когда он не может спать в своем особняке, он зовет шофера: «Давай, Коко, рули!» В Париже он всех зовет Коко, он всех знает». Шофер возит его долго, долго возит по городу, очень медленно, и в конце концов Лазарефф засыпает, он спит в движущейся машине, в то время как ротационные машины, выпускающие его газеты, неустанно крутятся на всей скорости, подрагивают в ритме вальса «так-а-так, так-а-так», а он спит в очень медленно катящейся машине. Шарля завораживала эта мысль, образ сверхскоростной машины и гипнотически медленно вращающихся колес лимузина, и то и другое движение происходят одновременно, но они совершенно несовместимы, такое бывает в самбе, в бразильской музыке и даже в футболе – кривоногий Гарринча, неловкий седьмой номер, и тот же восхитительный Гарринча, который, кажется, играет одновременно в двух темпоритмах, он быстр и вместе с тем медлителен, как под кайфом. И картинка исчезает.

– Что это?

– Не знаю. Кто-то кричит…

Это было нечто среднее между криком, визгом, звуковыми сигналами охранной сигнализации на частной машине – не человеческое, не звериное, не механическое… Звук наростал… А потом появилась девушка: лет пятнадцать-шестнадцать, худенькая, вязаная шапка, ролики, шарф скрывает нижнюю половину лица, – она одной рукой вцепилась в задний борт грузовика, а другой, вытянутой вперед, рассекала воздух, показывала шоферу, его изображению в зеркале заднего вида, чтобы тот ехал вперед, не останавливался… Грузовик, зажатый среди машин, не мог затормозить и мчался на большой скорости… Девчонка визжала, как «скорая помощь», она сама была сиреной… «скорой помощью». Средний и указательный пальцы ее свободной руки упирались в пространство, открывавшееся перед ней, ей казалось, что весь город, весь мир, все принадлежало ей, девчонке-машине. Взжи-и-и-иан! Две пронзительные ноты… она стала «скорой помощью», машиной… воительницей, Дианой – охотницей.

Сколько их таких в этом городе, который сам похож на машину – чудовищную, если смотреть с самолета, компактную, хорошо сбитую, герметичную. И очень красивую. Взжи-и-и-иан! Взжи-и-и-и-иан! Сильнее, пронзительнее, чем настоящая скорая помощь. Шофер не может затормозить в потоке машин. Он в ужасе высовывается из кабины, а она вытянутой рукой метит в горизонт, в то, что находит за ним. Взжи-и-и-иан! Взжи-и-и-и-иан!

Крик рвался из девичьих легких посреди этой супершикарной части Медисон-авеню. При ее появлении люди застывали на тротуарах, как застывают, когда мимо них проносится президентский кортеж, окруженный полицейским эскортом. В эти несколько секунд все остановилось. Ни смешка, ни улыбки: каждый узнавал в этом визге то звучание безумия, что живет во тьме любого подсознания. Но озвучивала его она, как в японском кукольном театре основные звуки главной, закутанной в плащ марионетки отдаются актеру, сопровождающему действие. В этом была своя красота. Этим могла стать наша музыка, наши голоса, но в визге этой девицы все было доведено до своего отрицания.

– Ты слышал?

– М-да… голос, может быть, тело будет завтра издавать подобные звуки… – Он уткнулся в свою газету.

– Ей бы хотелось превратиться в машину!

– А тебе?

– Мне – нет.