Ингрид Кавен

– Он настоящий барон? – спросила одна из девиц с другого конца стола.

– У вас уже есть принц, настоящий, вам что, мало? Без барона вы перебьетесь, он просто голожопый немецкий киношник, почему он – барон, расскажу в следующий раз, это стоит послушать.

Голос у Мазара, который был выходцем из Ливана, был хриплый, чувственный, напоенный восточными ароматами и запахом цедры. У Шарля неожиданно пересохло в горле. Чувственности ни на копейку.

– Мне, пожалуйста, грейпфрутовый сок и дыню со льдом, – проскрипел он.

– Дыни со льдом больше нет! – заметил стюард.

– Хорошо, пусть будет просто дыня!

– Он мне опротивел со своим грейпфрутовым соком и дыней со льдом, – заметил Мазар. – Никакого разнообразия.

– Барон, где Мари-Мад, она не с тобой?

Худущий Барон Вернер со своими длинными волосами и жидкой бороденкой был похож на Христа.

«У него есть своя Магдалина – Магдалена Монтесума. Псевдоним выбран точно – в нем сострадание, великодушие и дикость, невероятная женщина, – сказал Мазар неожиданно серьезно. – Она актриса, муза Барона. Нет, это больше, чем актриса, это… Как роскошное вечернее платье, в котором торжествует точнейшая простота. Внешне – ничего особенного, но на самом деле…» – У Мазара и правда случались проблески.

Вернер начал мурлыкать себе под нос какую-то мелодию:

Shanghai land of my dreamsI see you now

In the sunny sky[58]

– Что это? – спросила девица.

– Песенка из фильма «Палома».

– Мы вчера вечером видели его на фестивале. Там есть эта актриса… Ингрид Кавен… Поразительно: само воплощение фатальности – приоткрытый рот, пустые глаза, в ней есть нечто кукольное, нечто восточное, японское или китайское, но выражается это очень по-западному, по-городскому.

– Кстати, – Мазар указал на жизнерадостного типа, – представляю самого плохого режиссера французского кино. Полный ноль, впрочем, и у него есть конкуренты… – Жизнерадостный тип расхохотался, как будто эта нелицеприятная характеристика наконец внесла спокойствие в его душу. – Понимаете, я его кино покупаю на вес… на вес! – Мазар иногда надевал на себя маску некой вульгарности, чтобы не отличаться от остальных, но вульгарным при этом никогда не становился. Вульгарным его находили лишь те, кто рядился в благородство и интеллектуализм.

Он расхаживал туда-сюда по палубе, обращаясь вокруг своей оси – волчок, он и есть волчок. Теперь его вниманием завладел седовласый мужчина, который преспокойно ел. Это был Самюэль Лашиз, критик из «Юманите». «Я как раз проходил мимо», – сказал он.

– Возьми икры, Самми, да нет, не так, большой ложкой… – Критик сделал, как ему велели, будто ребенок, который учится пользоваться ложкой. – И налей «Дом Периньон»… правильно… теперь сигару, Самми, возьми сигару. – Мазар напирал на «возьми». – Да нет, не «Монте-Кристо», такое не курят ценители, возьми «Давидофф»… да нет, не маленькую, а большую…

Мазару было совершенно наплевать на кинокритику в «Юманите», все, что там писалось, ничего не значило, ему было просто забавно смотреть, как нищий журналист, который защищал в своих писаниях социально значимое кино и ополчался на тех, кто делает «элитарные», «паразитические» фильмы, переживал мгновения «господской жизни», как говорил один из мазаровских подручных.

– А вы всегда молчите? – спросила девица от мадам Клод, уставившись на Шарля. – Наблюдаете? И все?

– А? М-да… вообще-то не всегда!

Услышав свой собственный голос, он решительно нашел его скрипучим, как голос засохшей глиняной фигурки. Ну, у точильщика тоже… Наверное, такой… Он ненавидел солнце, не снимал соломенную шляпу, не расстегивал длинных рукавов рубашки и белой куртки – настоящий англичанин начала века, анемичный и эксцентричный. Именно в эти годы некий персонаж, умевший поддерживать разговор, спросил у молодой неаполитанки: «Скажи-ка мне, Паола, что это за экземпляр ты нам привела – то ли овощ, то ли минерал, то ли человек?» Впрочем, этот экземпляр стоял тогда во главе редакции гуманитарной литературы в крупном издательстве. Тогда это замечание прозвучало для него болезненно. Теперь человеческая составляющая в нем возобладала, но он испытывал ностальгическую слабость к тому юноше, которым тогда был. «Однако нельзя существовать в настоящем и прошлом одновременно».

Теперь путь был свободен, и Мазара понесло. Это был сплошной монолог, он всем говорил гадости, не давая никому, у кого еще оставалось желание насладиться покоем и солнцем, и рта раскрыть. Кружила надо лбом прядь волос, крутились волчком слова, тело совершало обороты вокруг своей оси.

– Ну… Ну?

Ответ ему был не нужен… Он подгонял себя сам. Ему все время надо было что-то новое, он ловил будущее на лету: «Ну… Ну?»

Шарлю было все равно, о чем шел разговор, он слышал только звучание голосов, которое, как стуком метронома, сопровождалось гулом разрезаемых корпусом яхты вод…

– Господи, да что я тут делаю – солнце ненавижу, денег на девиц маловато, да и не люблю я шлюх… как и море, впрочем…

– Что же ты тогда любишь?

– Да, я не люблю ни солнце, ни море, ни шлюх, ни массы других вещей, вот так…