Александр Федосеев

Инкарнация

Сборник

Высочайшая любовь есть высочайшее отречение.

Инкарнация

/Мистерия/

Александр Николаевич Чуднов лежал в своей домашней лаборатории, на широкой двери положенной на два ящика, приспособленной таким образом под постель и спал. Он только что окончил очень важную для него работу, которая должна была, по его мнению, вывести человечество на совершенно новые рубежи познания самого себя.

Наступала осень. Вечерело. Солнце, клонящееся к горизонту, придавало и без того рыжеющим травам красноватый, драматический оттенок.

Вокруг стоящего посреди южной степи высокого холма шли люди. Они шли небольшими группами, не спеша, словно прогуливались. Их негромкие, неторопливые разговоры, сливаясь, напоминали игру некоего музыкального инструмента, издававшего переливчатые звуки журчащей воды. Стая воробьёв, перелетая с места на место, отчаянно чирикала, привнося в общее звучание беззаботность и лёгкость.

Александр Николаевич шёл под руку, как ему казалось, со своей матерью. С матерью, которая была гораздо моложе его и у которой сегодня был день рождения…

Как и все остальные, они, медленно прогуливаясь, направлялись к высокому, поросшему кустарником холму, опоясанному у его основания глубокой, чёрной трещиной, через которую кое-где были переброшены узкие деревянные мостки.

Они шли далеко позади всех. Мать, а это была, несомненно, она, была необычайно красива. Лицо её дышало нежностью и лаской. Карие глаза влажно поблескивали. Слегка загорелая кожа на обнажённых до самых плеч руках в лучах вечернего солнца казалась бархатной. У него не было слов, чтобы выразить подобную красоту. Никогда ранее, за всю свою пятидесятитрёхлетнюю жизнь, он не встречал такой покоряюще родной, тёплой, выразительной красоты.

Он знал, что её уже пятнадцать лет как нет на свете. Знал и понимал, но сердце его никогда этому не верило. Иногда ему казалось, что её образ мелькал в толпе, и тогда он, взволновавшись, подняв высоко подбородок, поспешно искал её среди людей. И вот теперь она рядом…

Чувствуя её тёплую руку на своей, он почти не дышал, боясь разорвать эту колдовскую связь. Ему чудилось, что он слышит музыку. Музыку японской пианистки Кэйко Матцуи, которую он, любя, называл просто Мацуня. Под эту музыку ему всегда хорошо работалось. Более того, он считал, что своим прозрениям в своих учёных делах во многом обязан именно её музыке. Вот и сейчас она сопровождает их. И это не было случайностью.

Мать всё теснее прижималась к нему. И когда она, обвив его шею своими волшебными руками, глядя в его лицо, потянула к земле, он этому ничуть не удивился, и страха не было до того момента, пока они не легли на землю.

– Сашенька, Сашенька… – произнесла она на выдохе.

– Да, … мама, – с большим усилием еле вымолвил он.

– Скажи, мужчине одному тяжело?

Он сразу вспомнил эту её фразу из той, давней его жизни, когда она была ещё жива. Но тогда он не понимал, о чём она говорит. Сейчас же ему открылось её значение, её смысл.

Он не ответил ей, только сильнее прижал к себе. Он хотел её. Хотел и боялся одновременно. Что-то неведомое и тёмное ожидало его на этом пути. Но и влекло с ужасающей силой.

– Вот ты была там, – начал он неуверенным, слабым голосом, – там, откуда никто не приходит. Что там? Хотя я много раз видел тебя среди нас… И считал, что мы похоронили тебя живой в цветущем яблоневом саду, под яблоней….

Она молчала, и только руки её ласкали его лицо, легко, легко пробегая по губам, прикрытым глазам, чуть касаясь ушей и шеи.

– Что ты хочешь? – не дождавшись ответа, спросил он её еле слышно, в самое ухо.

Она засмеялась. Но смех этот смутил его. Этот смех не мог принадлежать ей. Так могла смеяться совсем другая женщина. Женщина, которую он когда-то, очень давно любил. И любил до безумия. – Ты меня уже спрашивал об этом, – сказала она. – Помнишь? Когда я умирала. Когда оставалось всего несколько минут… до моего последнего вздоха…, а точнее, выдоха.

Да. Он помнил этот момент. Помнил свой вопрос. А её ответ он не просто помнил, он был мучим им всю оставшуюся жизнь.

Обняв его голову руками, она слабо коснулась поцелуем его шеи. Затем её руки заскользили по его телу, а поцелуи, становясь всё более страстными, стали покрывать его лицо, пока не завладели его губами.

Он не сопротивлялся. Чувственный дурман объял его. Он забылся под её ласками.

– Не нужно меня бояться, родной мой, – шепнула она. – Я никогда не сделаю тебе ничего плохого. Я твоя, когда нужна тебе, душа моя. Я всегда твоя, сердце моё.

Когда он открыл глаза, было три часа сорок минут пополуночи. Он был мокр, но сознание было ясное, и общее состояние лёгкости владело им.