Инквизиция и инквизиторы во Франции

Для сравнения рассмотрим статистику, близкую нам по времени, и заглянем в 1994 год. В США в этот год — через восемнадцать лет после восстановления в стране смертной казни как высшей меры наказания — число смертных приговоров достигло рекордной отметки в 328[13]. Считаете неправильным сравнивать количество смертных казней в одной епархии с количеством смертных казней в целой стране? Давайте посмотрим статистику смертных казней в одной «епархии» цивилизованного мира — в штате Калифорния. Здесь, по данным региональных обзоров Amnesty International, в 2015 году было приведено в исполнение 15 смертных приговоров.

Или другое не менее яркое сравнение: согласно американскому историку Г. Кеймену, за пятнадцать лет, что Священную канцелярию в Испании возглавлял Томас де Торквемада, на территории страны было лишено жизни по инициативе инквизиции около 8800 человек. А жертвы доктора Йозефа Менгеле, который не имел ни малейшего отношения к инквизиции, за 21 месяц работы в Освенциме исчисляются десятками тысяч.

И. Р. Григулевич приводит в пример метод, который Ги применял на допросах, говоря о том, что на подобных допросах можно запутать любого человека, даже если он ни в чем не виноват. Стоит, однако, обратить внимание читателя на то, что Григулевич рассуждает о допросе словесном, а не о допросе под пыткой[14].

Бернар Ги вошел в историю инквизиции как теоретик и составитель руководства для других инквизиторов. В этом его сочинении, как и во всех его действиях, прослеживается пронизанный духом времени подход, который — учитывая возложенную на него задачу — можно назвать профессиональным и дотошным, но никак не фанатичным.

Расхожий образ, на который любят обличительно указывать исследователи, — это нехитрый образ садиста. Учитывая, что зачастую в допросных комнатах все же пользовались услугами палача, уточним этот образ до вуайеристов с садистскими наклонностями. Давайте попробуем разобраться, что кроется за ним, — ведь напрямую этот образ связан с сексуальным извращением, в особо запущенных случаях принимающим форму заболевания.

На поверку логическая цепочка протягивается довольно простая, если иметь в виду обет целомудрия, который должны были приносить служители церкви. Запретность сексуальной жизни как таковой и потенциальная психологическая усталость от этого запросто могли с течением времени трансформироваться в специфическую форму вуайеризма и латентного садизма. Не будет, вероятно, слишком смелым предположить, что в допросной комнате люди, страдавшие сексуальной девиацией, получали под благородным предлогом борьбы с ересью возможность удовлетворить свои тайные потребности[15].

Но были ли такие люди, пусть даже у них имелись те или иные отклонения, религиозными фанатиками? В принципе, да, могли быть, но совсем не обязательно.

Но служили инквизиции и совсем другие люди.

Монашеские ордена, вступление в которые приближало человека к высшему благу — духовному спасению были привлекательны еще и тем, что давали своим новобранцам образование. Среди тех, кто вступал в доминиканский орден, было немало тех, кого интересовали в первую очередь знания. Иногда — даже знания, считавшиеся запретными. Бывало, что тяга к запретным знаниям перемещала не в меру любопытную мятежную душу по другую сторону допросной комнаты. Но бывало и так, что подобные люди становились служащими инквизиции. Процитируем еще раз анонимное письмо инквизитора: «Некоторые из нас… плачут у себя дома, но не решаются об этом говорить, потому что такого снимут с должности и будут считать подозрительным в делах инквизиции». Чем могло закончиться подобное подозрение, мы прекрасно понимаем. Кара по отношению к «изменникам» предполагалась еще более строгая, нежели к изначальным еретикам.

Впрочем, перебежчиков из рядов инквизиции было немного, а вот простых карьеристов там хватало. Для многих служба в инквизиции была ступенью к вожделенной епископской кафедре. Место епископа было пожизненным и обещало куда меньше беспокойства, нежели должность инквизитора. Правда, среди епископов находились и такие, кто, получив кафедру, не спешил складывать с себя инквизиторские полномочия.

В то же время, что может показаться современному читателю странным, служба в инквизиции (особенно, если вспомнить, как формировались идеологические убеждения в XIII–XIV веках) была привлекательной для людей с обостренным чувством справедливости. Они испытывали потребность изменить общество к лучшему, избавить мир «от скверны ереси»… то есть в каком-то смысле романтизировали инквизицию. Оставались они такими до конца или же по ходу дела начинали разочаровываться в том, что изначально считали благим делом, — ответ на этот вопрос будет свой в каждом отдельном случае.

Одни ставят на инквизиторах-«романтиках» клеймо, даром что не считают их садистами. Другие пытаются выставить этих людей чуть ли не святыми.