Инквизиция: царство страха

В 1758 г. Помбал передал цензуру в управление государства, вырвав ее из рук инквизиции[1409]. В 1769 г. он заставил инквизицию подчиняться королевским приказам, передав все конфискованное имущество государству[1410]. В 1773 г. вышел указ, отменяющий легальность предубеждений против конверсос (см. главу 10). В этом документе Помбал не мог не упомянуть: подобные предубеждения противоречили духу и канонам церкви[1411], подрывая тем самым все основания, пользуясь которыми действовала инквизиция. Он еще раз продемонстрировал, насколько принципы трибуналов противоречили истинному католическому богословию.

За этими решительными шагами последовал декрет, выпущенный Помбалом в 1774 г., который отменил инквизицию в Гоа (правда, в дальнейшем она была восстановлена на какое-то время)[1412].

Если в Португалии продолжались преследования конверсос, в Гоа с 1650 г. и далее инквизиция уделяла основное внимание преследованию «преступлений» хиндустанской знати — людей, которые продолжали исповедовать индуизм, хотя и были обращены в христианство[1413]. Даже в 1768 г. их продолжали сжигать за это преступление на аутодафе в Гоа[1414]. Очевидно, Помбал почувствовал, что подобное варварство не соответствует современному государству, которое он хотел построить.

Такие резкие реформы наверняка ошеломляли народ Португалии. В 1750 г. инквизиция была скалой общества, ее положение казалось безупречным. Но к 1774 г., хотя Помбал и не отменил трибуналы, он заставил их подчиниться короне и проложил дорогу для полного устранения. Более того, организация по проведению преследований обратила гонения на себя: на самом последнем аутодафе сожгли члена религиозного ордена иезуитов, который оказывал инквизиции огромную поддержку в ходе всей истории ее существования.

Но это не должно вызывать удивления. В конце концов, инквизиция всегда была учреждением, исполняющим желания самых могущественных слоев общества в поисках козла отпущения. Она же способствовала и распространению паранойи. Правящие классы всегда выбирали козлов отпущения, делая это сознательно или бессознательно. После землетрясения 1755 г. так поступил и непоколебимый маркиз Помбал. Имело значение лишь то, что выбор козла отпущения после землетрясения сделал маркиз, он же обуздал иезуитов.

В этот решающий момент в истории инквизиции гонения, которые всегда были направлены наружу, повернулись внутрь[1415]. Паранойя, которая способствовала этому, означала: угрозы обществу существовали всегда. Однако на сей раз они исходили от союзников инквизиции — иезуитов.

Культура паранойи развернулась на инквизицию, словно бумеранг. Ослабленная, загнивающая и испытывающая страх организация не смогла противостоять жестокости своей собственной власти.

Севилья, 1767-77 гг.

Инквизиция, атакованная в Португалии, в Испании по-прежнему была полностью сосредоточена на борьбе с Просвещением. И пока Франция наслаждалась интеллектуальным возрождением, трудами Дидро, Монтескье и Вольтера, в Испании атаковали сторонников этих мыслителей. Требовался показательный процесс. Инквизиция сосредоточилась на представителе правительства в Севилье и начальнике квартирмейстерской службы Андалузии Пабло де Олавиде.

Олавиде был одним из своего рода интернационалистов, которых ненавидела инквизиция. Он родился в 1725 г. в Лиме, поселился в Испании в возрасте двадцати семи лет. В тридцать он много путешествовал по Франции и Италии, а после возвращения в Испанию открыл салон в парижском стиле, который стал своего рода проводником новых идей. А их инквизиторы не переносили[1416].

Спустя два года, в 1766 г., на Олавиде стали поступать доносы.

Первый обвинителем оказался Карлос Редонк, слуга маркиза Когульюдо, который дал описание особняка Олавиде, указывая: там находятся сотни «чрезвычайно скандальных картин», которые могут «возбуждать чувственность»[1417].

Другой свидетель, Франсиско Порвело, подробнее остановился на «вызывающих» живописных полотнах, заявляя: «На них изображены отшельники, а также женщины, которые, по-видимому, очень юны, с неприкрытой грудью и ногами»[1418].

Скандал осложнялся тем фактом, что Олавиде выбрал для своей спальни бывшую молельню, где служили литургию[1419]. Всего этого, а также огромного количества книг, которые были у подозреваемого (сам по себе подозрительный факт)[1420] оказалось достаточно, чтобы он приобрел репутацию врага религии.

Эта репутация, судя по всему, быстро распространилась. Услышав новость о назначении Олавиде представителем в Севилью, граф Санта-Хадеа заявил: «Этот Олавиде исповедует ту же религию, что и мул, который везет мою карету»[1421].