Инспектор Золотой тайги

– Да,— сказал он, когда Жухлицкий кончил.— Ты — сын моего старого друга, ты — такой же, как я, золотопромышленник. Поэтому мне стыдно за тебя, Аркадий. Неужели ты так слеп и доверчив? Все, что ты мне сказал, это есть слова, слова, слова… А я слишком стар, чтобы верить словам. Люди, знаешь ли, чаще всего говорят одно, думают — другое, а делают — третье. Возьмем первый государственный переворот. Что случилось после того, как свергли царя в феврале прошлого года? Кто–то пришел к власти, получил выгоду, а кого–то обошли, верно? Но сменить высшую власть в стране — это не то же самое, что сменить, скажем, управляющего на прииске.

Наладить спокойствие в стране нелегко, равновесия нет, весы качаются. Поэтому те, кого обошли в феврале, решают под шумок начать новый дележ пирога, понимаешь, Аркадий? Это и есть тебе второй государственный переворот. Политика, Аркадий, кругом политика. Красный флаг — Советы, белый — монархисты, черный — анархисты. В России нынче разве что одни только кошки не имеют политической окраски. А суть–то одна!

– Пирог?

– Вот именно!

– Постойте, постойте…— Жухлицкий был слегка ошарашен, чего с ним почти никогда не случалось.— Значит, значит… Да нет, чепуха все это! Я хоть и с большим опозданием, но читаю газеты, и там речь идет о власти для народа, о равенстве…

– Не смеши меня, Аркадий,—отмахнулся Ризер.— Равенство! Вот я наливаю в стакан воду… Смотри… Мы имеем тут верх, середину и низ. И сколько бы мы ни взбалтывали эту воду, все равно что–то будет вверху, а что–то внизу. Какое тут может быть равенство! А народ!— Франц Давидович фыркнул.— Что такое народ? Ты, я, Мухловникова, еще тысяча, десять тысяч таких — это что, не народ? Ну хорошо, ты скажешь, что в твоих газетах пишут о бедных. Хорошо! Но сегодня кто–то бедный, а завтра он разбогатеет. А вместо него кто–то разорится и станет бедным. Или новая власть думает людей поголовно сделать богатыми? Вот подожди — покричат, постреляют друг друга, и дела пойдут по–старому.

– Но ведь разговор–то идет о национализации заводов, рудников, о передаче земли крестьянам…

– Опять–таки слова есть,— решительно отверг Ризер.— Те, кто стоит за всем этим, не глупее нас с тобой. Твои прииски отобрали? А драгу? Нет? Ну то–то!

– Но банки…

– Банки — это деньги, а деньги, как даже на кредитках написано, имеют хождение,— старик наставительно поднял палец.— Х о ж д е н и е! И ходят они к тому, кто умнее… Нет, что бы там ни говорилось, а всегда было и будет так: одни золото д о б ы в а ю т, а другие его и м е ю т.

Старый торгаш сомнений не ведал: Россия мыслилась ему этакой огромнейшей лавкой, а революция — чем–то вроде жестокой толчеи вокруг дешевой распродажи, где при известной ловкости можно за бесценок отхватить небывало жирный куш.

Ризер самодовольно крякнул, откинулся на спинку кресла и с отеческой заботой в глазах оглядел Жухлицкого.

– Вот поэтому я и говорю, что не понимаю тебя.

Почему сидишь здесь? Ты молод, умен, ты должен быть среди тех, кто будет делить пирог. Нельзя опаздывать, иначе потеряешь и то, что имеешь сегодня. Придется тебе тогда в драных штанах дожидаться третьего переворота.

И старик захохотал.

– Ага, значит, вы, Франц Давидович, вместе с Мухловниковой отправились за своим куском пирога? — спросил Аркадий Борисович с глубоко скрытой насмешкой.

Он уже почти поверил всему, что так ловко плел старый лис, но когда тот между прочим упомянул о дружбе с его отцом, Аркадий Борисович насторожился — он–то хорошо помнил о попытках Ризера выпихнуть в свое время Жухлицкого–старшего с Чирокана, затеяв штучки с каким–то завещанием покойного зауряд–хорунжего Мясного.

Франц Давидович хохотнул с добродушной старческой хрипотцой, но в то же время блестящие его глазки мимоходом — остро и проницательно — прошлись по лицу Жухлицкого.

– Шутник ты, Аркадий, весь в отца,— проговорил он, снова доставая из кармана платок.

Тут Аркадию Борисовичу пришло в голову — не издевается ли над ним старый промышленник: сколько он помнил, отец не то чтобы шутить, но даже смеяться–то толком, кажется, не умел.

– Нет, Аркадий,— сказал Ризер, вытирая глаза.— Куда мне, старому и больному человеку, соваться в большую игру. Одного я только хочу — спокойно прожить остаток жизни… Вот еду в Харбин, там в Русско–Азиатском банке у меня есть кое–какие сбережения. В такое время надо быть поближе к своим деньгам… К тому же на приисках некому сейчас работать — одних забрали на войну, другие сами разбежались. Продуктов нет… Прииски пришлось закрыть.

– Но кто–то, наверно, остался на Ороне?

При упоминании об Ороне, золотой столице Дальней тайги, что–то дрогнуло в лице Ризера.

– Управляющий остался… да с десяток старательских семей,— глухо проговорил он, вздохнул и, поспешно отводя глаза от вопросительного взгляда Жухлицкого, добавил: — Орон я отдал в аренду Мухловниковой.

– Что–о? — Аркадий Борисович вытаращил глаза, фарфоровая ручка хрустнула в его пальцах, и чашка с печальным звоном брызнула осколками по полу.

– Посуда бьется к счастью,— с кривоватой усмешкой заметил на это Ризер.

– Мухловниковой? В аренду? Орон?