Интербригада

– Пришли бы ко мне сразу, признались, рассказали, что к чему. Что бы вам было за этого Ашота? Статья сто девятая. Причинение смерти по неосторожности. Учитывая чистосердечное признание, ограничение свободы до трех лет. Заметьте, ограничение, а не лишение. Свобода, мил-человек, есть одна из самых драгоценных щедрот, которые небо изливает на людей, с нею не могут сравниться никакие сокровища, так что, уверяю вас, ограничение свободы гораздо предпочтительней лишения.

Я кивнул.

– Поздно кивать. Вы после убийства столько всего наворотили, что я, мил-человек, кем захочу, тем вас и представлю. Не складывается у меня что-то с преступной группой Мясника. Не тянет Мясник на организатора. Да и Шрухт, честно говоря, не годится. Не того, знаете ли, уровня люди, не с тем полетом фантазии. Совсем другое дело – вы, человек образованный, современный, с идеями, так сказать, человек. Такого человека и выдвинуть не зазорно.

Я задыхался от бешенства.

– Вы же знаете, что это неправда.

– Правда, мил-человек, только начальству ведома. А начальство знает, что Интербригада получала финансирование из-за рубежа.

– Интербригада получала финансирование от вас.

– А вот это начальству неведомо. А значит, и мне неведомо. Интербригаду велено закрыть. А я, мил-человек, не просто ее закрою, я ее с таким шумом прихлопну, что в столице услышат. Вся страна узнает, что за люди возглавляют подобного рода организации. Антигосударственные, прямо скажем, организации.

– Никакая концепция не изменилась, – с ненавистью прошипел я. – Вы с самого начала все знали, но… как вы говорите… водили на веревочке… использовали…

– Что ж с того, что использовал? – улыбнулся Жженый. – Не скрою, я играл в свои игры. Но вас-то в эти игры никто играть не заставлял. Не спорьте, никто вас не заставлял. Вы сами, по своей воле, приняли участие в моих, скажем так, комбинациях.

– Все, что случилось после убийства Ашота, это ваши комбинации?

Жженый изобразил на лице неопределенную гримасу:

– Это вам знать ни к чему.

Я молчал. Жженый тоже молчал и сверлил меня взглядом. Наконец он сказал:

– Идите. В ближайшее время жду вас к себе. Приходите, так сказать, для официального признания. А я тем временем подумаю, стоит ли ваше официальное признание официально оформлять. Может, вы мне еще на что сгодитесь.

Я встал.

– Да, на всякий случай, – сказал Жженый, – не покидайте пределы города до нашей следующей встречи.

VI

Я шел по улице, скользя по прохожим невидящим взглядом. Вилась веревочка, и хорошо вилась, да вдруг раз – и оборвалась. Был себе обычный коммивояжер, а превратился в гнусное насекомое.

Мыслей не было. Ничего не было. Пустота. Впрочем, дома ждала Настя.

Настя посмотрела на меня как-то странно. Как будто извинялась. Бывало, она по-разному смотрела на меня, но извиняющимся взглядом – никогда.

– Я приготовила ужин, – сказала Настя.

Ужин? Зачем ужин? Она никогда не готовила ужин. Она и завтрак-то почти никогда не готовила, не то что ужин.

Надо было что-то говорить.

– Интербригады больше не существует, – сказал я.

– Я знаю.

– Хорошо, что знаешь.

Вдруг в голове что-то разорвалось:

– Откуда ты знаешь?

– Меня предупредил Громбов. Мы с ним открываем новый проект.

– Вы с ним?

Настя села на диван и указала мне на кресло:

– Сядь и послушай. У нас с ним любовь. Я ухожу. К нему.

К Громбову? Настя? Настя и Громбов! Так не бывает. Этого не может быть. Хотя… почему не может? Очень даже может. Ровным счетом ничему это не противоречит.

– Чем он тебя, – я криво усмехнулся, – …пленил?

– Он надежный.

Надежный. С этим не поспоришь. А я, значит… это приговор… второй за сегодняшний день.

– Жженый знает про Ашота.

– Я знаю, что он знает, – сказала Настя.

– Громбов сказал?

– Семен ничего от меня не скрывает.

Кто бы сомневался…

– Наверное, я напишу признание. Чистосердечное.

Настя пожала плечами:

– Пиши.

– Естественно, я всё возьму на себя.

Она улыбнулась и поцеловала меня. В щеку. Лучше б ей этого не делать. Держись, не хватало еще разрыдаться.

– Уходи, – сказал я.

Она ушла. Я лег на постель. Пролежал с полчаса. Или час. А может быть, сутки, не знаю. Я был в шаге от тюрьмы, но думал только о ней. Все остальное не имело значения. И никогда не имело значения.

Я помыл посуду. Стер тряпочкой пыль с подоконников. Слегка поводил шваброй по полу и снова лег.

Пустота заполнялась и заполнилась болью. Я встал. Не могу лежать на этой кровати. Не могу находиться в этой квартире. Здесь – она. И она будет здесь всегда. Впрочем, если признание, то квартира мне больше не понадобится.

Я вышел на улицу. Можно идти направо, а можно налево – без разницы. Я пошел прямо.

Светило солнце.