Интерес в этой жизни

Даже Филип, убежденный, что человеку отпущено ограниченное число <здрасьте> и их имеет смысл приберечь, не расходуя, до Судного дня, даже он сказал, припав к Джонову плечу:

- Ты почему не привезешь своего сына поиграть со мной? Мне никогда не с кем играть.

Это вранье. В доме, наверно, как минимум, семьдесят пять мальчишек, от бледно-розовых до умеренно коричневых, - как англоязычных, так и трещоток на испанском, крутых и кровожадных дружков Одинокого Ковбоя и тихонь, двойников Супермышонка. Нужен товарищ - выбирай любого из соседей.

Опять же Джирард тоже фрукт. Душа, тоскующая в одиночестве. Посмотрит на себя в зеркало и скажет:

- Почему я такой урод? И нос какой-то чудной. Никому я не нравлюсь.

И это вранье. Джирард пошел лицом в отца. Глаза такого цвета, как, знаете, мелкая слива бывает в августе. Мальчик с рекламной картинки. Свободно мог бы стать фотомоделью и зарабатывать хорошие деньги. Он мой первенец, и уж если он урод, то, значит, я подавно уродина.

Джон сказал:

- Не могу спокойно видеть, когда ребенок так мается... Что сестры-то говорят в школе?

- Невнимательный, говорят, больше ничего. Из них много не вытянешь.

- У меня средний был такой же, - сказал Джон. - Ни к чему никакого интереса. Ох, кабы не эта головная боль на работе... Ухватил бы я Джирарда за шиворот - очнись, погляди на белый свет! Жаль, нельзя свозить его в Джерси, порезвился бы там на воле.

- Почему нельзя? - сказала я.

- Как почему? Ты меня удивляешь, Вирджиния. А то ты не знаешь, что я не могу взять и повезти твоих детей знакомиться со своими.

Я почувствовала, что у меня в межреберье разыгрывается жестокий артрит.

- Интересный человек моя мать. - Счел нужным, стало быть, развивать затронутую тему. - Не знаю, Вирджиния. Похоже, она бывает совсем не прочь насолить Маргарет. <Идешь/>, Джон?> - говорит она мне. <Да/>, мама>, говорю. <Веди/>прилично, - говорит. - Не ровен час вернется муж и шею свернет, угодишь в ад без покаяния. Ты ведь католик, Джон>, - говорит она. Но я раскусил, в чем тут дело. Ей приятно знать, что я рядом, в том же доме. Клянусь, Вирджиния, она всем сердцем желает мне добра.

- Я тоже, Джон, - сказала я.

Мы выпили на сон грядущий по последнему стакану пива.

- Спокойной ночи, Вирджиния, - сказал он, аккуратно повязывая шарф под подбородком. - Не волнуйся. Я подумаю, что можно предпринять насчет Джирарда.

Я легла на широкую кровать, где мы с девочками спим в маленькой комнате. В кои-то веки можно было уснуть с легкой душой. Причин для волнений не оставалось - кроме разве что Линды, Барбары и Филипа. Истинное облегчение, что заботу думать о Джирарде взял на себя Джон.

Но Джон говорил искренне. Что правда, то правда. Он уделял Джирарду много внимания, выкуривая из его нутра ползучую хандру. Записал в лихой отряд волчат-бойскаутов, которых раз в неделю возили в Бронкс спускать пары. Купил ему детский конструктор. И изредка, когда никто из домашних не слышал, подолгу молился за него.

Раз в воскресенье сестра Вероника сказала своим ангельским, нездешним голоском:

- Хуже не стал. Пожалуй, даже наметился некоторый сдвиг в лучшую сторону. А ты как, Вирджиния? - накрывая мне руку ладонью.

У нас тут никогда не упустят случая показать, что им все известно.

- Я нормально, - сказала я.

- Если с Джирардом положение выправляется, - сказал Джон, - надо браться за Филипа.

- Соцработник в тебе пропадает, Джон.

- Это ты замечаешь не первая, - сказал Джон.

- Твоя мать всегда так обмирала по тебе - что же не напряглась слегка в свое время, чтобы ты мог пойти учиться в колледж? Как мы для Томаса?

- Слушай, Вирджиния, будь справедлива. Что можно требовать от бедной старушки? Отец у меня добытчик был никакой. Без моих заработков ей было не прожить, и скажу тебе, Вирджиния, я не жалею. Ты посмотри на Томаса. До сих пор все учится. Пусти-ка его в наши джунгли - слопают живьем. Он не хлебнул реальной жизни. А теперь возьмем меня - семья, как у людей, свой дом, имя в строительном бизнесе. В одном, должен сказать тебе, она действительно, бедная, кается. Я брякнул когда-то - так, между прочим, сто лет назад, - что думаю на тебе жениться. И она всадила в себя нож. Это факт. От силы на восьмушку дюйма. Такое вышло кровавое воскресенье - ты не поверишь. Так вот, ясно одно - ты была бы ей лучшей невесткой, чем Маргарет.

- Жениться? На мне?

- Да, а что... Чего там - ты всегда мне нравилась, и потом... С какой бы я радости, по-твоему, сидел здесь целый вечер и мерз на кухне каждый битый четверг? Это же надо, один-единственный источник тепла - чашка чая в руках! Так точно, Вирджиния, я хотел на тебе жениться.

- Ты шутишь. Серьезно, Джон?

Приятно было слышать. Узнать - пускай поздновато, но все же лучше, чем никогда, - что о тебе кто-то мечтал в молодые годы.

Я не сказала Джону, но если откровенно, я никогда не вышла бы за него. Стоило мне встретить первый раз моего мужа с его готовым подмигнуть веселым глазом, и больше уже никто не представлял для меня интереса. Как бы отчаянно я ни крутила с Джоном и остальными, отныне все, что было во мне отчаянного, предназначалось ему, и никаких сомнений с той поры не существовало.

Однако, что греха таить, если мой муж недалеко пошел в жизни, это моя вина. Пусть падет это на меня, как говорится. Я встречала зарю песней. Каждого, исключая нашего домохозяина, привечала добрым словом. Спросите хоть кого в нашем квартале, любого встречного-поперечного - тех же испаноязычных хотя бы, с печатью скорби на смуглых лицах, - каждый невольно улыбнется при моем появлении.

Но ему для душевного комфорта требовалось достичь большего - и в жизни, и в части денег. Я-то была тогда счастлива, но теперь твердо знаю, что напрасно. Для женщины быть счастливой совсем неплохо. Толстеет себе, потихоньку стареет, может валяться в постели, голубить целый полк мужиков и малых деток, может прямо-таки умирать от такого блаженства. Но с мужчинами обстоит иначе. Им нужно, чтобы у них были деньги, или же им необходима слава, а нет - так пусть всяк по соседству взирает на них, задрав голову.

Женщина пересчитывает своих детишек и ходит павой, будто сама жизнь - ее изобретение, но мужчина должен во что бы то ни стало добиться успеха в этом мире. На счастье мужчину не возьмешь, уж я-то знаю.

- Чудак-человек, - сказал Джон, угадав, какое направление приняли мои мысли. - Что ему мешало? Казалось бы, не глупей других. Водилась за ним одна особенность - ты уж меня извини, Вирджиния. Невысоко он взлетел, но на нас, всех прочих, упорно смотрел сверху вниз.

- Он был потрясающе сообразительный, Джон. Ты представления не имеешь. Кроссворды щелкал как семечки, я тысячу раз ему говорила - не я одна, другие тоже, - пусть попытает свои силы в телевикторине, тех же <Ценных>. Почему бы нет? Он только посмеивался на это. Хочешь знать, что он сказал мне? Сказал: <Это/>, до чего ты тупая, если думаешь, что я умный>.

- Чудак, - сказал Джон. - Не держи это все в себе, Вирджиния. Выговорись, другого способа излечиться нету.

Я, в общем и целом, не возражала. Но какие-то жестокие слова повторять было выше сил. Кинуться добровольно в разинутый зев уже знакомого кошмара, вспоминая, что последний счастливый денек выпал мне в мартовскую среду, когда я сказала мужу, что у меня родится Линда. Барбаре было ровно пять месяцев. Мальчикам - одному три, другому четыре года. Мне не терпелось ему сказать. И это был последний мало-мальски счастливый день.

Потом он говорил:

- Тьфу, с души от тебя воротит. Раздобрела черт-те как, здоровенная, словно дом с пузатым фасадом.

- Хорошо, куда ты собрался на ночь глядя?

- Почем я знаю? - сказал он. - Всю кровать заняла своими телесами. Мне не осталось места.

Пошел, купил спальный мешок и лег спать на полу.

Мне никак не верилось. Каждое утро я пыталась начать все сызнова. Не верила, что он может до такой степени ожесточиться против меня, когда я еще молодая, еще нравлюсь даже его приятелям.

Но вот, оказывается, мог - ожесточился против меня железно и перестал быть мне другом.

- У тебя одно на уме - как бы плодить детей. В доме вонь хуже, чем в мужской уборной в метро. Писсуар в доме развела, чтоб тебя.

Весь тот год он усиленно налегал на правду-матку.

- Малец лопает, сколько нам слабо впятером, - говорил он, глядя на Филипа. - Хватит обжираться, недоумок раскормленный.

Затем переключился на соседей.

- Чтобы я эту пройду старую здесь не видел, - говорил он. - Сунется еще раз с вечной своей песней про сынка со строительным уклоном - на кошачий корм пущу.

Потом он взъелся на Спилфогела, кассира из супермаркета и своего стариннейшего друга, который и бывал-то у нас лишь по праздникам, а со мной вообще не разговаривал (из застенчивости, как бывает с холостяками).

- Тот еще сукин кот - и не вкручивай мне насчет дружбы, когда он спит и видит, как бы забраться к тебе под юбку. Очень мне надо, чтобы какой-то пердунчик ошивался в квартире, портил воздух.

А потом наступил день, когда избавляться уже стало не от кого. Мы остались одни-одинешеньки в своей компании - он да я.

- Вот что, Вирджиния, - сказал он. - Я дошел до последней точки. Впереди глухая стена. Что теперь мне прикажешь делать? У человека всего одна жизнь. Что же, значит, ложись и помирай? Я больше не соображаю, как мне быть. Скажу тебе напрямик, Вирджиния, если я здесь застряну, ты волей-неволей возненавидишь меня...

- Я тебя уже и так ненавижу, - сказала я. - Так что поступай как знаешь.

- С ума здесь сойдешь, - бормотал он. - Нет, здесь мне делать нечего. Надо бы только подарить тебе что-нибудь. Что-нибудь эдакое.

- Я сказала, делай как знаешь. Можешь купить мне крысоловку, крыс ловить.

Тогда-то он и наведался в хозяйственный магазин и вернулся с новой половой щеткой и классным совком.

- Новая метла чисто метет, - сказал он. - Надо мне выметаться отсюда, сказал. - Иначе спятишь.

И стал набивать вещевые мешки, а я пошла за продуктами, но наткнулась на миссис Рафтери, которой необходимо было сообщить мне о том, в чем, по ее понятиям, столько красоты: о смерти, - тут он подоспел со своим поцелуем и потопал невесть куда вступать в неведомо какую армию.

Ни о чем этом я не стала рассказывать Джону, потому что, считаю, женщине совсем не к лицу плакаться, как с ней безобразно обращался другой мужчина. Ее тогда и начинают видеть глазами этого другого - мокрой курицей, ходячим несчастьем. Что ни говори, я приучилась рассчитывать на Джона. Все мужчины-друзья сделались к этому времени чужими людьми, даром что я всегда встречала их словами: <Заходите/>, очень рада>.

Семейные мужчины в нашем доме поглядывали на меня с таким, знаете ли, прозрачным намеком, словно бы это каждый из них персонально бросил меня. Встретимся на лестнице - поднесут до дверей самые тяжелые пакеты с продуктами, спустят вниз Линдину прогулочную коляску, но - ни единого вопроса ни о чем существенном.

К тому же Джирард с Филипом научили девочек называть дни недели: понедельник, вторник, среда, джондень и пятница. Раз в неделю, полусонные, точно жуки на солнцепеке, дети рассаживались под фонарем в прихожей по своим стульчикам, на которых значилось золотыми буквами имя каждого - подарок от моей свекрови ко дню их рождения на свет, - и ждали. Ровно в четверть девятого он появлялся, читал им сказку, целовал поочередно и укладывал спать, подоткнув под бочок одеяло.

Но однажды, когда весь долгий джондень у меня лопались от их визга барабанные перепонки, когда с полудня зарядил дождь и брат поминутно поднимал руку на брата, а девочкам оставалось уже лишь по суду определить, кому принадлежит на законном основании Мелинда Ли, ходячая кукла двадцатичетырехдюймового роста, в дверь к нам вечером звонили три раза. И все три раза за дверью стоял не Джон.

Мне было неудобно позвонить миссис Рафтери, а ей - из ехидства - трудно постучаться ко мне и объяснить.

Не показался он и в следующий четверг. Джирард горестно произнес:

- Он сбежал, наверное, Джон.

Две недели ни слуху ни духу - считай, что кончено, выбрось из головы. Неизвестно, как сказать детям - что-нибудь про добро и зло, благородство и низость, про мужчин и женщин. Я - хоть сейчас, пожалуйста. Но мне казалось, нельзя лишать их права на собственные ошибки, свое понимание общих истин. Кто знает, может быть, где-нибудь в этом мире найдут себе более верных друзей, чем когда-либо удавалось мне. И потому я просто отправила их спать, а сама села на кухне и заплакала.

Допивая третий стакан пива и ломая голову над тем, что мне теперь предпринять, я нашла решение: подать заявку на участие в передаче <Золотая>. Позаимствовала без спроса бумагу и карандаш из ящика с детскими игрушками и начала, как и требовалось, составлять список всех своих несчастий. В готовом виде списочек выжал бы слезу из глаз самого Господа Бога, найдись у него свободная минутка. У меня же при взгляде на этот перечень, наоборот, поднялось настроение. Как видно, для выживания в процессе естественного отбора главное - чтобы был какой-то интерес в этой жизни, не важно, полезный он, вредный или же с отклонением от нормы.

Как всегда в таких случаях, едва начнешь вытаскивать себя из ямы, строя планы, так судьба преподносит тебе что-нибудь новенькое откуда не ждешь. В дверь позвонили, два коротких звонка и два долгих - значит, Джон.

Первая мысль у меня была разбудить детей, пусть порадуются.

- Нет-нет, - сказал он. - Пожалуйста, не утруждай себя. Вирджиния, я устал как собака. Как последний пес, - сказал он. - Проклятье какое-то эта работа, сплошная головная боль. Спасу нет. Дня не видишь из-за нее, по ночам точит мозги, а кому достается почет в конечном счете?.. Вирджиния, - сказал, - не знаю, смогу ли я приходить и дальше. Давно собираюсь сказать тебе. Просто не знаю. К чему это все? Можешь ты объяснить, если б я задал тебе такой вопрос? Как мне все это понимать, не разберусь.

Я залила кипятком заварку чая, потому что почувствовала, когда здоровалась, какие у него холодные пальцы. И молчала. Старалась посмотреть на вещи с его, мужской точки зрения. Я думала, какой ему нужно проделать путь, чтобы повидаться со мной, - с автобуса на электричку, потом в метро, а после обратно: метро, электричка, автобус, и в час ночи - дома. Ему не стоило бы особого труда расстаться с нами навсегда. Я представила себе, как буду жить, я самым серьезным образом задумалась о своих детях. И решила, что если уж выбирать, то не выберу ту жизнь, в которой его нет.

- Это что? - спросил он, показывая на бумажку с подробным перечнем моих напастей. - Письмо писала?

- Да нет, - сказала я, - это для <Золотой>. Вдруг да пробьюсь туда.

- Вирджиния, опомнись, - сказал он, пробежав глазами мой список, - даже и не надейся. На смех поднимут, пулей вылетишь из студии. Это для тех, кто действительно пострадал.

- Ты уверен, Джон?

- То есть на сто процентов. Ты вообще видела эту передачу? Я хочу сказать, вдобавок к разной всячине - мелким житейским неприятностям, - он пренебрежительно махнул рукой на мою бумажку, - людей постигло настоящее бедствие. То ли живут в зоне торнадо, то ли жизнь порушена из-за наводнения словом, Господь наслал катастрофу. Что ты, Вирджиния.

- Значит, так-таки уверен?

- Я тебя умоляю...

Я со вздохом убрала свой список. Все же приберегу на крайний случай, тогда, может, и пригодится.

С этим разобрались; теперь я перешла от слов к делу в соответствии с принятым ранее решением. Я отодвинула в сторону его чашку с горячим чаем. Протиснулась между столом и жесткой пряжкой его ремня и села к нему на колени. Обняла его за шею и сказала:

- Где это ты так продрог, Джон?

У него доброе лицо, и он сумел изобразить крайнее удивление.

- А знаешь, Вирджиния, - сказал он, - я уже согреваюсь.

Мы оба прыснули.

В тот вечер Джон стал моим любовником.

У миссис Рафтери, как припадет к своему потайному источнику дешевого вина, так дурь шибает в голову и немочь - в суставы. Она убеждена, что Джон должен навещать ее чаще.

- Почитай мать свою... Что с тобой, Джон? - сетует она. - Сказано почитай. Ну и почитай... Вирджиния, детка, - говорит она мне. - Вот ты никогда бы не утащила Джона в Джерси, не то что Маргарет. Какая жалость, что он женился не на тебе.

- Меня вы не больно-то жаловали в те годы.

- Враки, - говорит она.

Известная мастерица лицемерить, а впрочем, не больше, чем остальные жители Земли.

Меня поражает другое - что Джон как будто не слишком угрызается из-за наших с ним отношений, а я-то думала! До сих пор трудно поверить, что мужчина, который каждый год рассылает на Рождество открытки с десятью заповедями, может расстегиваться и застегиваться так запросто.

Конечно, мы обязаны соблюдать сугубую осторожность, чтобы не разбудить детей и не потревожить соседей, которым приятно слушать чужие игры лишь до определенного предела, а дальше их начинает бесить, что люди получают удовольствие. Мы и между собой должны соблюдать осторожность, потому что, когда мой муж вернется и обнаружит, что дети ходят в школу и стало вообще полегче, он не простит мне, увидев, что я опять взялась за свое - множить шумливые росточки жизни, столь обременительные для мужчины.

Уже два с половиной года, как мы не видим его. Я не хочу, хоть мне и подавали такую мысль, обращаться ни в полицию, ни к частному сыщику, ни в ЦРУ - ни к кому, чтобы его разыскали и вернули назад. Я знаю: если б он собирался никогда не возвращаться, он написал бы и известил меня об этом. А так он может объявиться в любой вечер, знать бы только когда. Бывает, окунешься ненароком в сон особенно взрывной силы - и просыпаешься среди ночи воображать себе отрадную картину его возвращения.

Вот он открывает дверь своим старым ключом. Окидывает меня строгим взглядом и говорит:

- Да, постарела ты, Вирджиния.

- Ты тоже, - говорю я, хоть он ни капельки не изменился.

Он располагается на кухне, так как по всему дому спят дети. Я распускаю на нем галстук, предлагаю сделать ему бутерброд. Он шлепает меня по мягкому месту, с одобрением отмечая его упругость. Я вьюсь вокруг него, точно он майское дерево в лентах, и обцеловываю со всех сторон.

- Не слишком мне показалось в армии, - говорит он. - В другой раз, думаю, надо идти в торговый флот.

- Это в какой, - говорю, - армии?

- А там везде примерно одно и то же, - говорит он.

- Не удивлюсь, если так, - говорю я.

- Запонка закатилась куда-то к чертовой матери, - говорит он и опускается на пол искать.

Я тоже опускаюсь на колени, хотя твердо знаю, что у него в жизни не было запонок. Не важно, чего только ради него не сделаешь.

- Крепко я подкосил тебя тогда, - говорит он сквозь смех. - Да уж, подкосил под самый корень.

И, не дав мне хотя бы устроиться поудобнее на этом нашем линолеуме в крупный горошек, он прямо тут же, на месте, очутился поверх меня, и это было, правду сказать, такое счастье, что мы забыли о мерах предосторожности.