Интригующее начало

– Ну вы же знаете, что пишут в газетах. Они всегда ошибаются.

Его глаза показались мне темными и бездонными, как полуночное море.

– Да, ошибаются. В данном случае они не рассказали и половины.

Глава пятнадцатая

После этого патетического заявления я с минуту молчала, а затем покачала головой.

– Не могу в это поверить. Хотелось бы услышать правду из ваших уст.

Он заговорил медленно, и казалось, будто его слова – это льдины.

– Правда – это суровое зеркало, а я не расположен сейчас смотреть на свое отражение.

– Я вполне могу это понять, но вам должно стать от этого легче. Помните историю Плутарха о спартанском мальчике и лисенке?

– О спартанском мальчике и лисенке?

– Ну да. Как мальчишка украл лисенка, но спартанские законы были очень суровы в отношении краж. Он спрятал зверька под плащом, боясь, что кто-то узнает о его проступке, и молчал до тех пор, пока тот не выгрыз ему все внутренности.

– И мораль этой истории?.. – едко спросил он.

– Очень проста. Правда – как тот лисенок. Если вы будете в молчании переносить те страдания, что она вам доставляет, она может нанести вам непоправимый ущерб и даже убить вас.

Он открыл рот, и я ждала очередной гневной тирады. Но ее не было. Вместо этого он посмотрел на меня долгим оценивающим взглядом, и мне на ум пришло Китсово описание Кортеса, глядящего на Тихий океан «орлиным взором». У него тоже был орлиный взор, острый и пронизывающий до глубины.

– Я знаю. Но не сейчас. Пока еще рано.

На большее я не могла и надеяться. Этого было более чем достаточно – пока.

Мысль о Китсе пробудила во мне одно воспоминание, и я вдруг улыбнулась.

– Что такое?

– Я вспомнила, что Китс был студентом-медиком. Так что меня больше не удивляет, что он так тебе нравится. У вас с ним много общего, Стокер, – я впервые отбросила формальности и обратилась к нему по имени. Кажется, мы уже достигли такой степени близости.

Он устало мне улыбнулся.

– У нас и правда много общего, но только я не болен чахоткой, – заметил он.

– Всему свое время.

* * *

Следующие несколько дней были очень приятными. Я ходила гулять, чтобы восстановить силы, а Тилли старалась меня «откормить». Она постоянно посылала мне пироги, ветчину и всякую всячину, и через три дня я уже чувствовала себя почти здоровой.

Но чем ближе я была к выздоровлению, тем более измученным казался Стокер. Я еще не раз пыталась вытянуть из него правду, но он все больше отдалялся, так что мне в конце концов пришлось самой разузнавать о его проблемах за его спиной. Первый ключ к отгадке я получила, когда мы отдыхали у себя в фургоне. Он курил свои ужасные сигареты, сидя на ступеньках, а Саломея читала мне вслух одно из дел Аркадии Браун. Слушать ее было истинным мучением: она запиналась буквально через слово, но под такое медленное бормотание мне легче думалось о чем-то своем. Вынырнув из задумчивости, я поняла, что к нам приближается Леопольд с деревянным ящиком в руках. Остановившись на ступеньках, он обменялся со Стокером несколькими фразами. До меня долетали лишь обрывки их разговора, но мне было очевидно, что Леопольду тяжело выполнять данное ему поручение – это подтверждалось множеством искренних извинений.

Он оставил ящик на ступеньках и поспешил уйти под мрачным взглядом Стокера. Я ждала, что он сейчас откроет коробку, но он не стал. Минуту спустя он потушил сигарету, поднялся, отодвинув коробку в сторону, и пошел вслед за Леопольдом в направлении профессорского шатра: плечи напряжены, руки сами сжимаются в кулаки.

– Саломея, – прервала я чтение, – будь так любезна, принеси мне этот ящик.

Она отложила книгу и выполнила мою просьбу. Ящик был из полированного дерева, около двух футов в длину. Я поднесла руку к защелке, но Саломея взглянула на меня с осуждением.

– Это же не твое.

– Но он не заперт, – возразила я. – К тому же, если он не хотел, чтобы я туда заглядывала, не стоило так просто бросать ящик на ступеньках.

Ей оказалось нечего возразить, да ей и самой было любопытно, так что она больше ничего не сказала, а я снова потянулась к защелке. Она легко поддалась.

– Интересно, – сказала я, заглянув в коробку. Я вытащила оттуда предмет, каких не видела с тех пор, как путешествовала по Южной Америке.

Саломея уставилась на него.

– Это же хлыст.

– Точнее, кнут, как у гаучо – ковбоев, – пояснила я, заметив непонимание на ее лице. – Им погоняют домашний скот, чаще всего коров и лошадей.

Я пробежалась пальцами по кнуту. Прекрасный экземпляр, почти произведение искусства. Он предназначался для устрашения, а не наказания и потому не был таким длинным и грубым, как хлыст кучера. Но всякий, кто видел, что он может сделать с человеком, не стал бы сомневаться в том, какую боль он может причинить. Рукоятка была около полутора футов в длину, покрыта сыромятной кожей. С нее свисал лишь один ремень, тоже из сыромятной кожи, дюйма в два шириной и в восемнадцать – длиной. Он не сужался к концу, потому что был предназначен не для того, чтобы рассекать кожу до крови, а для того, чтобы причинять жгучую боль. Я слегка взмахнула им и услышала резкий щелчок.