Иные песни

Правду сказать, существовала лишь одна группа, пользующаяся схожей нелюбовью, столь же повсеместной, сколь и иррациональной: пифагорейцы. Эта секта вот уже более двух тысяч лет, по сути, еще при жизни Пифагора, возбуждала страх, ненависть, презрение, зависть и что-то вроде набожного уважения, коим человек бессознательно наделяет То, Что Скрыто. Сперва они действовали как открытая политическая группа, но уже сам Пифагор провоцировал подобную реакцию, внедряя сложную систему посвящений, поучая из-за завесы и в маске, обязуя адептов к многолетнему молчанию и накладывая режим разнообразных религиозных запретов и обычаев, о которых Аристотель с возмущением писал в трактате «О пифагорейцах». Уже древние, когда желали кого-то очернить, писали: «Подозревается в принадлежности к пифагорейцам». И насколько евреев всегда можно вычислить по лицам и именам, настолько пифагорейцы существуют исключительно в подозрении. Кто-то сделает слишком быструю карьеру, слишком обильно пользуется милостью владык, успешен в делах, непропорциональных силе своей морфы, — люди видят в том руку пифагорейцев. Не более чем десять лет назад на Сицилии произошли серьезные волнения, когда меж людьми пошел слух, что в одном из тамошних рыбацких селений объявился сам Пифагор, в очередной раз возрожденный милостью Гермеса. И на самом ли деле эта секта все еще существует и действует, узнать невозможно. Даже те, кто откровенно признаются в членстве в ней, делают это лишь ради участия в легенде, ради получения чужой Формы.

А значит, возможно, это всего лишь два имени для чувств настолько же универсальных, сколь и глубоко укорененных в человеке, таких как гнев, радость, любовь, похоть, удивление. Наивен тот, кто верует в перемену морфы. Точно так же в любой большой группе детей всегда найдется один, которого все прочие будут считать худшим, и в каждой большой группе мужчин должен найтись тот, которого все прочие станут бояться.

Во дворце эстле Лотте давно уже отзвонили третью вечерню, домочадцы и гости отправились на покой, горела лишь каждая четвертая лампа, в коридорах стояла тишина и полумрак, господин Бербелек повстречал лишь единственного дулоса, спешившего куда-то с охапкой простыней, босые ноги беззвучно ступали по скользкому полу. Коридор в северном крыле завивался в спираль; когда Иероним проходил мимо закрытых дверей спальни Алитэ, до него донесся оттуда приглушенный смех. Прошло уже около двух месяцев по смерти Авеля — но лишь теперь, когда из Верхнего Эгипта вернулся Давид Моншеб, Алитэ вышла из того депрессивного цикла эмоциональных качелей, в который она впала во время обратного путешествия.

Отправив прочь Портэ, сняв югры и сбросив кируфу и шальвары, господин Бербелек зашел в ванную комнату. Шулима лежала на постели, растянувшись на животе, читала при свече масляной лампы какой-то каллиграфический свиток, даже не подняла головы, когда он проходил.

— Он и вправду неплохо на нее влияет, — произнес господин Бербелек во время омовения. — Нынче утром встретил его на подворье —

— Кого? — крикнула Шулима.

— Этого твоего Моншеба! — повысил голос и Иероним. — Можешь себя поздравить, какая бы цель ни была у тебя в этой интриге. Он чуть не попросил ее руки…

Встреча выглядела случайной, но из тех случайностей, какие обычно планируют: господин Бербелек шел к виктике, что уже ждала на центральном подъезде ко дворцу, договорился отправиться с Анеисом Панатакисом в Канобу, где они должны были проведать кристианский госпиталь для пажубных; и едва вышел на ступени — из тени, из-за поворота выскочил Давид Моншеб. Вежливое приветствие, обмен банальностями, господин Бербелек спешил, но арес намеренно наложил форму ленивой болтовни, и так, слово за слово, воспоминание за воспоминанием — Давид, курящий махорник, Иероним, постукивающий риктой о край каменных ступеней, — они добрались до тем небанальных, и разговор пошел серьезный.

— С первого же мига, когда я увидел твою дочь, эстлос, в тот вечер на приеме у эстле Лотте, едва лишь поцеловал ладонь Алитэ…

— Пытаешься сказать мне, что влюбился? — Господин Бербелек держал себя в руках, чтобы не рассмеяться. Арес прищурился, повернулся к Солнцу спиной.

— Да, пожалуй, да.

— И говоришь мне об этом, чтобы…

— Она очень тебя уважает, эстлос.

— Правда?

— Я тоже. И не хотел бы… Со всем уважением, эстлос. — Господин Бербелек крепко пожал протянутую руку, склонясь из-под наброшенного капюшона над молодым Моншебом (странно: со времени приема Летиции он запомнил его более высоким). Давид неуверенно усмехнулся. И именно в такой форме они и расстались — неуверенность, робость этой усмешки эгипетского аристократа, это дрожание губ, когда он поднял взгляд на господина Бербелека, — были печатью его клятвы, знаком покорности. Он еще не произнес необходимых слов, но уже Просил.

— Отчего ты всегда подозреваешь меня в неких интригах? Да еще и против тебя. Будто я желаю обидеть Алитэ! Давид — одна из лучших партий в Эгипте. Даже если он и вправду женится после на какой-то из дочерей Гипатии, Алитэ останется Первой Женой.