— Зачем отрицаешь? Раз уж ты не гонец — лги, сколько захочешь.
Она хрипло рассмеялась. Приложив горячую ладонь к щеке Иеронима, провела ногтем по линии его носа, над губами, вокруг глаз. Шулима ускользала из его Формы, он ничего не мог с этим поделать, сейчас она и его заставит рассмеяться.
— А если я сама говорю, что лгу. Это правда или ложь?
— Правда, что говоришь, что лжешь.
— Не шути! Иероним.
— Когда начинаешь так говорить — это еще правда; когда закончишь — станет ложью.
— А если бы ты получил такое вот письмо: «Все, что здесь написано, — ложь».
— Неважно, что там написано. Вот, скажем, я держу в руке яйцо, из коего проклевывается цыпленок. Окажется он петухом или курицей? Этого пока нельзя сказать наверное. Но я говорю уверенно: «Это петух». И пусть он и вправду окажется петушком. Однако — я соврал.
— Следовательно, все решает намерение.
— Всегда. Что такое ложь без лжеца? Случайное слово.
— А истина?
— Точно так же.
— Значит, даже если ты после убедишься, что слова совпадают с действительностью…
— Если они произнесены с намерением обмануть…
— А ложь, сказанная с абсолютным убеждением?
— А откуда ты знаешь, что — ложь, если считаешь ее истиной?
— Узнаю после.
— Но тогда ты уже не сочтешь ее правдой.
— Тогда что же? Одно и то же утверждение один раз может быть истинным, а другой — ложным?
— Знаю, знаю, аристотелевцы побили бы меня камнями. Из меня — слабый софистес. Но правда и ложь всегда зависят от того, кто говорит и кто слушает. Вот ты, например. Кто ты на самом деле? Что бы ты ни сказала сейчас — знаю, что поверю тебе, и это будет правдой.
Она дернула головой, вырвалась из его объятий. Резко подтянув ноги, уселась на груди Иеронима, придавив коленями его предплечья. Сидела, выпрямившись, с руками симметрично лежащими на бедрах, с волосами отброшенными на спину, голова приподнята, смотрела сверху вниз, без улыбки, правая половина лица освещена, левая в тени, правый браслет сияет, левая змея в сумраке, невозмутимая поза царя, жреца, даже грудь почти не приподымается в спокойном дыхании, отчего она столь спокойна, когда она так на него смотрит, вниз, точно на змея, которого вот сейчас придавила, как на то, что ползет в пыли, что недостойно никакого чувства, даже презрения или отвращения, — господин Бербелек именно тогда явственно понял, отчего тот антропард без колебаний пошел под нож эстле Амитаче, в майскую ночь праздничного приема Летиции, почему безвольно лег к ногам Шулимы, красивой, прекраснейшей, и ждал смерти.
— Я родилась в семьсот тринадцатом году После Упадка Рима, — начала она на классическом аттическом греческом, полушепот, полупесня. — В стране пироса и гармонии. Первые двести лет я не ставила стопы на поверхность Земли. Жила в огне; жила под Земли зеленым оком, под ее черным глазом, полумесячный день, полумесячная ночь, все было бо́льшим, воистину бесконечным: время, мир, счастье, молодость, мать. Четыре века в короне моей матери, под ее рукой, да, мой дорогой, ты видишь и эйдолос богини, куда бы я ни отправилась, сколько бы лет ни минуло, ее морфа останется во мне, останется мною. Леес увидела и узнала. Пришла принести клятву — но клятва ее была такова: вечное молчание; она должна была погибнуть. Ибо за меня все еще карают смертью. Я навязала себе другую видимость, хотя и знаю, что физис, увы, наименее важен; если бы могла, маскировалась бы лучше. Но не могу, мать слишком сильна. Она — сильнейшая из людей, которые когда-либо рождались. Прежде чем против нее объединились и изгнали ее, она распростерла свой порядок на большую часть Европы, половину Африки, часть Азии. Объяла бы всю Землю, и это было бы превосходно, все благословили бы ее. Ты прав, я не могу иначе говорить, не могу иначе думать, но — веришь ли ты мне, Иероним?
Он взял ее руку, прижал запястье к губам.
— Я не могу иначе думать.
Она вырвала ладонь.
— Смотри мне в глаза. Я — дочь кратисты Иллеи Коллотропийской, Иллеи Потнии, Иллеи Жестокой, Лунной Ведьмы. Имя мое Шулима Амитаче по отцу, эстлосу Адаму Амитаче, текнитесу псюхе. Я сошла на Землю, чтобы положить конец Искривлению мира.
Семь, восемь, девять — он считал удары сердца; нехорошо.
— И как же я могу принести тебе клятву и выжить?
— Я не хочу, чтобы ты приносил мне клятву!
Она вскочила в столь же внезапном взрыве энергии, что и ранее, спрыгнула с постели, бросаясь к ближайшему окну; когда бы не фейдическая сетка, должно быть, вывалилась бы на балкон, а может, и выбежала бы в сад. Большое ночное насекомое трепетало за сеткой — она ткнула ребром ладони, и насекомое отпало.
Долго успокаивала дыхание и голос.
— Я обещала тебе величайшую битву всех времен. От нее-то ты уже не сбежишь, ты уже ждешь ее. У нас два плана насчет тебя в ней. И какой бы ни осуществился, нам нужен будет не Иероним Бербелек коленопреклоненный, но Иероним Бербелек, что плюет кратистосам в лица. Я хочу такого Иеронима Бербелека.