Иоанн Грозный (СИ)

         Они стояли на горбатом поломанном мосту. Обочь шумела Шексна. Темный призрак мельницы поднимался над заводью. Ущербная луна безучастно изучала очередную картину двуного страдания. Ефросинья наклонила голову и вглядывалась в отражение звезд в протоке. Там же, на заднике чернеющего неба, она угадывала дорогое лицо, близкое, далекое, другое, чем она ожидала. Шрам, обезобразивший лицо Якова, взывал к состраданию и отталкивал. Поблескивавшая серьга в ухе подчеркивала его принадлежность братству, непонятному Ефросинье. Она встречала людей грубых, легко оплачивавших продажное  ложе  чужими деньгами. Были у нее и воры, вкрадчивые, уветливые, располагающие. Не ожидала она встретить разбойника в любимом, будто бы внутренне не измененном. Он оставался прежним Яшей, украдкой разглядывавшим ее в новгородской Софии. Плывет колокольный звон, речитативом щебечет батюшка. Тенорком умилится дьячок. Церковный хор поведет трепетно, пронзительно. Запах ладана защекочет ноздри. И ожидание любви прокрадется в сердце… Обманчивое ощущение: был ли Яков на побегушках у Константина Борисыча, служил ли в опричнине, подвязывался ли у Кудеяра или Ермака, остался он душою неизменным, любящим, самым драгоценным на земле - зудело у Ефросиньи подложечкой. Только чего-то значили и безобразный шрам и серьга, и по-татарски обритая голова. Внешняя перемена отмечала сердечную. Так и не эдак. Ни Ефросинья, ни Яков не изменились душою, но каждый  полагал, что другой изменен, и не в пользу любви ответной. Подсказкой бабьей интуиции Ефросинья вдруг решила: смелый шаг вернет ей Якова, хотя не поддалась дать знаки плотские, уже стремясь умереть в иночестве. Она греховна, чересчур виновна. Не ей, тысячекратно загрязненной чужим семенем, быть с Яковом. Тот предчувствовал преграду невидимую, для него дело состояло не исключительно в Господе. Выдуманное, предвзятое, невыразимое встало меж влюбленными. Ни один не делал шага достичь более, чем  пожатие рук.   Они  стояли на шатком горбатом мосту с оторванными досками, лишь единожды позволив одной ладони скользнуть по другой.

         Географус взялся за постановку праздника полутаратысячетилетия Руси с ставшим характерным ему размахом. Ополовинив смету для личных нужд, он далее не жалел. На Кремлевской площади установили высокий помост, украсили ветвями елей и сосен, подвели три крыльца. Внизу поставили лавки для бояр и дворян, обширное место далее оставили для простонародья, ему и постоять не грех. Из посадских набрали баб и девок покрасивее и постатней. Заказали на домах шить разноплеменные одежды. Ватага товарищей Географуса должна была исполнять роли важнейшие, набранные из посадских – подсоблять. Для

антуража

выписали со всех российских концов представителей управляемых народов: татар, чуди, черемис, мордвы. Жители разных областей отличались  по говору, и костюмами.  Годунов, ответственный за мероприятие от государевой администрации, распорядился, чтобы воеводы прислали лучшие образчики суздальцев, новгородцев, ростовчан и так далее. Перед царем под гром музык желали развернуть прохождение многих подвластных ему народов. Бояре и люди дворцовые на этот раз никого не изображали: ни себя, ни иных.

         Репетиции заняли до двух месяцев. Много было выпито вина, изорвано кафтанов в творческих спорах. Географус вывихнул руку, устав бить рожи непонятливым. Иоанн  полностью доверился мастеру, молвив: «Сделай все красиво!» И вот шестой час назначенного погожего летнего дня. Спектакль готов. Осталось отодвинуть синий занавес, протянутый меж столбами. Государь не пришел, не воссел на первое место. Нетерпеливо поглядывает царевич Иван. Лузгает семена сидящий в колясочке с чего-то отказавшими ногами рыхлый похожий на медузу Феодор.

         Народ давится, напирает. Последние лавки шатаются от впритык вставших лавочников и подьячих. Кряжистые боярские спины колют колени сзади впритык стоявших. Знать дергает плечами, будто мух гоняет. Дети лезут меж стражей. Их вихрастые головы мелькают меж козырей и высоких шапок разномастных Рюриковичей. Те упорно держатся мест согласно Степенной книге, составленной в пору Иоанновой юности святителем Макарием совместно с царским духовником Андреем. Боярская молодежь в пестрых праздничных кунтушах и доломанах не садится, ждет царя. Ровно остриженные бороды щеголей мешаются с распущенными власами духовенства. Оно подле согнувшегося над посохом митрополита Антония. Не похоронен ли ветхий старец? Не единожды молвой схоронен, а нет теплится душонка. Подпирает Хутынский игумен Дионисий, дожидается. Блистают усеянные камнями серебряные кресты на  митрах. Брызги солнечных лучей рассыпаются в узорчатой парче облачений клира. Угрюмо стоят черноризцы, не одобряющие светских увеселений, не считающие нужным притворяться.

         Канатоходцы, акробаты, силачи, гимнасты на ходулях пытаются смягчить ожидание, разогреть, подготовить публику к основному действию. Ожидают более часа, и Иван с Шуйским и Борисом Годуновым идут за государем. Он молится в Вознесенском храме.