Иоанн Цимисхий

«Нет, государь, – все изъявили радость и восторг; многие плакали от восхищения; другие становились на колени и благодарили Бога, что он избавил их от ненавистного тирана…»

– Право? Подите же и объявите им, что император Иоанн, занятый важнейшими делами, не может их видеть, приказывает им мирно возвратиться в дома свои и явиться в другой раз, завтра утром. Усердие того будет оценено мною, кто явится ранее других. – Варда Склир! ты останешься со мною.

Цимисхий сел подле стола и облокотился на стол, Склир стоял в безмолвии.

– Иоанн! – осмелился сказать он, – ты утомлен…

«Уже двое суток не спал я и сутки ничего не ел…»

– О государь! береги свое здоровье…

«Здоровье! когда я не берег… не берег ничего, мой добрый Склир. Оставим мое здоровье, и скажи мне скорее, что отвечал тебе патриарх на мое последнее предложение? Отдает ли он мне Льва Куропалата?»

– Государь! Первосвятитель едва допустил меня к себе, сурово и мрачно глядел на меня, и вот слова его: «Скажи мое последнее слово пославшему тебя Иоанну, которого ты называешь императором царьградским, что дотоле не назову я его сим великим названием, доколе главу его не освятит благословение церкви. Как Великому доместику и магистру, я не воспрещаю ему явиться в храм соборный для моления, ибо храм Божий отверзт для молитвы каждому; но если бы его сопровождали тысячи народа, возглашая императором, и тысячи угрожающих мечей были устремлены в то же время на грудь мою – я не позволю ни на одной колокольне звонить в честь его торжества, и анафеме предам каждого из подчиненных мне служителей церкви, который до моего благословения благословит Иоанна, как императора».

«И неужели в толпе сановников, которая теснится теперь во Влахерне, нет ни единого епископа, ни единого митрополита?»

– Никого нет, государь.

«Продолжай», – хладнокровно сказал Цимисхий, подумавши несколько мгновений.

– «Иоанн требует от меня, – так говорил мне первосвятитель, – выдачи в руки его Льва Куропалата, брата покойному императору, и аколуфа Никифора, племянника его, укрывшихся в алтаре Соборной церкви – скажи ему, что церковь не выдает прибегающих под ее святую защиту. Пусть пришлет Иоанн своих палачей и исторгнет из алтаря жертвы или повелит зарезать их там и обагрит кровью их помост святого храма. Скажи ему, что он может сорвать с меня знаки моего первосвятительства, но – горе ему…» Я не смею повторить слова, какие прибавил первосвятитель…

«Я их понимаю, и… для чего не могу я изгладить их из моей памяти! Мой друг, мой добрый Склир! Все суета сует!»

– Государь! Позволишь ли сказать мне одно слово?

«Говори».

– Обезображенный труп Никифора брошен в одном из дворов вукалеонских, и уже хищные птицы вьются над ним… Государь! Он был христианин, и благо тому, по словам закона, кто прикроет землею кости человеческие…

«И он ничего более не требует, этот человек, который вчера еще мыслил потрясти Багдад и распространить ужас в отдаленных странах Скифии – ничего более не требует, кроме горсти земли для своего бедного праха… Хорошо, Склир, я прикажу… Но где присланный от Феофании? Введите его ко мне».

Склир удалился, а Цимисхий ходил в глубоком размышлении и по временам брался руками за свою голову, как будто желая утишить в ней жестокую боль. Присланный от Феофании был введен и низко преклонился пред ним. Это был старик, преданный Феофании, дальний ее родственник.

– Государь! – сказал он, – владычица Царьграда приветствует тебя и изъявляет тебе печаль свою, что не видит тебя в чертогах своих. Она желает знать, когда посетишь ты ее и утешишь приветливым взором очей своих и ласковыми словами речи твоей благодатной?

«Извести владычицу Царьграда, что никогда не изменится к ней мое благоговейное почтение, и вскоре предстанут пред нее посланные мною узнать ее волю. Но сам я не могу явиться к ней, озабоченный множеством дел важнейших».

– Государь!

«Я не люблю возражений! – гордо воскликнул Цимисхий. – Ты можешь идти!»

Старик преклонился и вышел. Постельничий Василий вступил поспешно.

– Государь! я объявил волю твою вельможам и царедворцам, собравшимся принести тебе дань своего благоговения. Но едва услышали они, что усердие их будет оценено тем, кто из них ранее других явится в чертоги Влахернекие, громко возопили они, что никто из них не оставит чертогов Влахернских, и все готовы провести в них ночь, ожидая, что ты осчастливишь их взором своим, и что ни сон, ни пища не будут для них потребны, пока не удостоятся твоего милостивого привета.