Йод

Мне виден угол Тверской и Страстного бульвара, год назад меня там пытался запечатлеть фотограф из журнала «Эксперт» – попросил выйти на проезжую часть, где бок о бок стоят припаркованные машины; я повиновался, но подбежал парковочный служка и обломал нам фотосессию, заявив, что съемка стоит пятьсот рублей; герой фоторепортажа, малоизвестный писатель, был в тот день не в настроении и послал служку по матери, даже хотел побить; малый, правда, сообразил отбежать на безопасное расстояние. А писатель был взбешен – он считал этот город «своим» городом, он так иногда и провозглашал, негромко, но гордо: «Это мой город!» – и его возмутили финансовые претензии со стороны плохо опохмелившегося секьюрити в мятой униформе. 13

Чуть позже фотограф все же сумел заснять писателя шагающим по улице. Причем в этот момент мимо проезжал необычайно живописный тип на шикарнейшем мотоцикле, в немецко-фашистской каске, мотоцикл был музыкальный, из особых дыр в его теле неслись оглушительные звуки железных маршей, а следом катил черный джип – видимо, с охраной, и обладатель каски посмотрел на писателя с любопытством и обидой. Не менее двухсот тысяч долларов были заплачены за каску, мотоцикл с музыкой и джип с охраной, а фотограф ловил в объектив не джип и мотоцикл, а тощего пешехода в черной майке.

Писатель в тот момент ухмыльнулся про себя. Не сказать, что пережил момент торжества, но какие-то положительные эмоции все же согрели его.

Когда-то он тоже хотел мотоцикл, и джип, и охрану. Он не умел быть бедным и всю свою взрослую жизнь, с двадцати лет до сегодняшнего дня, ходил с полными карманами. Наладил судьбу так, чтобы не нуждаться. Всегда была хорошая одежда, и жилье, и возможность посидеть с друзьями в кабаке, а потом заплатить за всю компанию. То есть писатель умел поддерживать определенный приличный уровень жизни. Но вот большие деньги, капиталы – не покорились ему, не шли в руки, и к тридцати семи годам (роковая дата для поэта, но не для писателя) он распрощался с мыслью о капиталах. Капитал дается тому, кто согласен быть его рабом. Капитал надо любить, о нем надо думать, его положено холить и лелеять; у писателя есть богатые приятели, они очень разные люди – но все они думают о своем богатстве с утра и до вечера. А писатель так не хотел, и не смог, даже если бы захотел. Он не родился рабом, его предки не ломали шапку перед барином.

Он не согласен быть рабом бога и поэтому не крещен в популярной православной вере. Он не согласен быть рабом денег и в результате много лет ездит на метро. Он не согласен быть рабом красоты и гармонии и теперь живет в кривом пространстве, где стошнило бы самого Евклида.

Теперь он сидит, вытянув ноги, позевывает, глазеет по сторонам, размышляет о капитализме и прочей ерунде.

Чем ему теперь заняться, какому делу посвятить себя и каким образом зарабатывать на хлеб, когда кончатся его жалкие сбережения, – он не имеет ни малейшего понятия.

Так было девять лет назад, в Грозном. Настоящий день осязаем, шершав и тверд, живешь его, секунду за секундой, наслаждаясь; но гораздо более наслаждаешься завтрашним днем, который сокрыт. Счастье в том, чтобы не знать своего будущего.

Глава 14. 2000 г. Никто не лишний

Впоследствии оказалось, что я попал на свое рабочее место по чистой случайности: к вечеру город опять закрыли. Двое суток пресс-секретарь просидел в своем кабинете, выходя на рынок только за хлебом и сигаретами. Здание администрации обезлюдело: почти все сотрудники жили в соседних селах, утром они выезжали на службу, на окраине Грозного их разворачивали, и они возвращались по домам.

Спал на полу, подстелив газеты. Согревался водкой и раздумьями. Ночной стрельбы стало больше, то и дело к 14 автоматным очередям подмешивалась канонада, и вообще – осенью город изменился к худшему. Холодный,

черный и пустой, он напоминал стариковский рот; развалины торчали остатками гнилых зубов.

На третий день гражданским разрешили въезд. Ободранные, скудно освещенные коридоры мэрии заполнились неизвестными мне людьми, осанистыми и деловитыми. Я не видел их в апреле, когда город еще остывал от боев. Я не видел их в июне и в июле. В августе они стали появляться, по одному. Осенью их стало много. Это возвращались – осторожно, один за другим – настоящие хозяева чеченской столицы. Они переждали военную бучу в собственных московских квартирах. Рациональные, благоразумные, осторожные, трезвомыслящие, хитрые и дальновидные. Они смотрели на меня с недоумением и не спешили здороваться. Мне оставалось только напускать на себя независимый вид, когда пробегал, два или три раза в день, номенклатурной рысью из своего угла на второй этаж, в приемную, к единственному телефону, чтобы рассказать очередному дозвонившемуся из Москвы журналисту о том, как в мирной Чечне налаживается жизнь, как проваливается осеннее контрнаступление сепаратистов.