Это утверждение показалось оскорбительным Иорге Дритцену, брату Андреа. Он крикнул: «Слушай ты, правдивый свидетель! Ты мне скажешь правду, даже если я попаду из-за тебя на виселицу!» Байльдек впоследствии жаловался суду: «Иорге нагло оскорблял меня и говорил, что я подлый лжесвидетель и злодей, чем обидел меня перед богом и людьми».
Со временем, рассказывал на суде свидетель Мидехарт Штокар, Дритцен и Хейльман узнали, что «Гутенберг скрывал от них некое искусство, которое он не обязан был показывать им». К тому времени выяснилось, что аахенское паломничество, первоначально намеченное на 1439 г., отложено до 1440 г. Значит, с изготовлением зеркал можно было не торопиться. Тогда ученики стали просить мастера, чтобы он посвятил их в тайны «нового искусства». Что это было за «искусство», документы страсбургского процесса не рассказывают. Гутенберг и на этот раз согласился. Стороны быстро пришли к соглашению, условия которого зафиксированы письменным договором. Дритцен и Хейльман обязались «добавить к 80 гульденам столько, чтобы получилось по 500 гульденов». Договор предусматривал, что если бы один из подписавших его умер, товарищество должно было выплатить наследникам 100 гульденов. Остальные деньги оставались в деле. «А из форм и прочего оборудования, — свидетельствовал на суде Антоний Хейльман, — наследникам ничего не положено».
И опять же гутенберговеды задают себе вопрос: о каких формах идет речь? Не о формах ли для отливки типографских литер? В показаниях Хейльмана есть совсем уже непонятный пассаж. Ему хорошо известно, утверждал он, что, незадолго до Рождества Гутенберг посылал своего слугу к обоим Андреа принести все формы; и они были расплавлены у него на глазах, и он сожалел о некоторых из них. Но упоминание о формах многозначительно!
Чтобы заплатить Гутенбергу 500 гульденов, Андреа Дритцен заложил чуть ли не все свое имущество. Многие свидетели показали на суде, что он одалживал у них деньги. К предприятию, которое держалось в секрете, Андреа относился с энтузиазмом.
Свидетельница Барбель фон Цаберн, торговка, рассказывала на процессе, что «однажды ночью она разговаривала о разных вещах с Андреа Дритценом и, между прочим, спросила его, почему он так поздно не ложится спать». «Сначала я должен сделать это», — ответил Дритцен. Что именно «это», материалы процесса не раскрывают. Барбель в ответ сказала: «Господи, столько денег вы тратите, наверное, это стоило больше 10 гульденов».
«Ты дура, если думаешь, что это стоило мне всего 10 гульденов, — сказал Андреа. — Послушай, будь у тебя столько — больше 300 гульденов, тебе бы хватило на всю жизнь, а то, что мне это стоило почти 500 гульденов, так это даже мало, ведь потом понадобится еще, и я заложил все мое имущество и наследство».
«Упаси бог, — воскликнула Барбель, — это не удастся, что вы тогда будете делать?»
«Неудачи быть не может, — ответил Дритцен, — не пройдет и года, как мы вернем наше состояние и все будем счастливы, если бог нас не накажет».
Ночной разговор, переданный Барбель фон Цаберы с удивительной непосредственностью, говорит о многом, но, к великому сожалению, не раскрывает технической сути того «искусства», над совершенствованием которого работали компаньоны. Предприятие обещало быструю и верную прибыль, которая не шла ни в какое сравнение с суммой затрат, а они, как нам известно, были высоки.
Дритцен собирался разбогатеть в течение года. Судьба, однако, распорядилась иначе. «В день св. Иоанна Крестителя на Рождество, когда был крестный ход», Андреа заболел и вскоре умер. Об этом рассказал на процессе Мидехарт Штокар, в доме которого больной провел последние дни. Передал он и следующий разговор.
«Андреа, — спросил Мидехарт, — как ты себя чувствуешь»?
«Очень плохо, — ответил Дритцен. — Я точно знаю, что умру. Лучше бы я никогда не вступал в товарищество».
«Почему?» — спросил Штокар.
«Я хорошо знаю, — сказал Андреа, — что мои братья никогда не придут к согласию с Гутенбергом».
«Разве товарищество не имеет письменного контракта?» — удивился Штокар.
Он не знал, что контракт предусматривал выплату наследникам всего 100 гульденов.