Ион

— Хорошо… хорошо, — скучающе пропыхтел епископ. — Прекрасно… Мне весьма отрадно рвение вашего преподобия… Священник… божий пастырь… Да… Так… Но прежде чем приступить к программе, я бы желал немного отдохнуть… Хотя бы минут десять… Меня утомила поездка… И потом, я так плохо спал эту ночь в Армадии…

Протопоп из Армадии, у которого ночевал епископ, приготовил ему царское ложе; при этих словах он побледнел, но притворился, что не слышит.

Архиерей пошел с Белчугом к нему домой, попросил воды, потом сел в кресло и с четверть часа просидел, не двигаясь, закрыв утомленные глаза, по временам только беззвучно шевелил губами. Белчуг стоял подле него в почтительном молчании. Народ тем временем направился в церковь.

Пятьдесят два священника с епископом во главе совершали службу. Парчовое облачение разливало сияние по церкви. Волны ладана поднимались к сводам и как бы нисходили в охваченные благоговением души. Глубокая таинственность, захватывающая и приятная, волновала сердца и мысли всех.

С той минуты, когда епископ переступил порог церкви, он преобразился, как по волшебству. Глаза у него стали большими и лучились подкупающей ласковостью, на лице блуждала добрая, кроткая и благостная улыбка, от которой чуть вздрагивала серебристая борода. Усталый голос звучал покойно и мягко, проникал в самые сердца, объемля их и вознося в иной мир. И даже капли пота на лбу казались алмазным венчиком или нимбом.

Наконец он поднялся на узкий амвон, медленно ступая по спиральным ступеням, тяжело дыша, так что слышно было и на хорах. Обвел глазами церковь, как бы лаская взором новые иконы, расписанный звездами свод, с которого свисало паникадило с десятью зажженными свечами, подобное огромному факелу, позолоченный алтарь, беловатый ладанный дым, вьющийся над головами людей — они стояли в безмолвии, с красными, потными лицами, устремив на амвон широко раскрытые глаза, теснясь вперемежку — господа в темном платье, крестьяне в белоснежных рубахах, крестьянки в пестрых юбках… Потом он стал говорить, как подобает старцу, утомленному долгой жизнью и провидящему высшую радость, — неторопливо, тихо, безыскусственно, без витиеватостей и жестикуляции, — о боге, о людях, о румынах, о школе и вере, о Белчуге, заключил свое слово простым благословением, словно бы окропляя животворной благодатью. В жадном молчании ловили его речь, всем сердцем впивали, как исцеляющий бальзам…

Госпожа Херделя, которая вначале с неодобрением отнеслась к епископу, найдя его слишком тучным, слишком светским, почему и не стала лезть в толпу, целовать ему руку, хотя считается, что это приносит счастье, теперь, сидя на скамье между Гиги и г-жой Филипою, смягчилась и почувствовала прилив симпатии к этому старцу, так преобразившемуся, точно он узрел бога. Когда окончилась проповедь, она покаянно шепнула г-же Филипою:

— Таким вот я представляю себе апостолов! Перед людьми они с человеческими слабостями, а перед богом — святые, исполненные благодати святого духа…

— Да, да, — поддакнула г-жа Филипою, испуганно обернувшись, она не расслышала, что та сказала, потому что все время, пока говорил епископ, с грустью размышляла о своей Эльвире, к которой все еще никто не сватался.

Сразу же после окончания службы епископ попросил подать карету — он хотел непременно попасть к вечеру домой, в свою постель, отдохнуть с дороги. Белчуг еле упросил его наскоро откушать и выпить стакан вина за благое будущее припасского прихода. Вместе с епископом укатили и важные персоны, приезжавшие только затем, чтобы показать, что они не уклоняются от участия в национальных и религиозных церемониях.

Прочие гости облегченно вздохнули, избавясь от стеснительного присутствия владыки. Через несколько минут господа были уже на банкете, а непревзойденный Гоги заиграл им «Пробудись, румын». Столы были накрыты в школе, все парты оттуда вынесли, ее разубрали зелеными ветками. Грофшору провозгласил первый тост за «деятельного священника Белчуга», не преминув подчеркнуть в конце, что «долг сего румынского уголка послать в будущем румынского депутата в парламент на брегах Дуная». И дальше уже тосты следовали непрерывной чередой целых два часа, так что молодые особы обоего пола начали роптать. Белчуг принимал поздравления, благодарил всех, отдавал распоряжения кельнерам с такой неутомимостью, как будто радость, озарявшая лицо, удвоила его силы.

Гиги выпила полстакана красного вина, поминутно чокаясь с Зэгряну, а он, красный как рак, уже успел заангажировать ее на все танцы и теперь, разговаривая с ней, закатывал глаза, не находя слов, чтобы облечь свои мысли, развивал планы на будущее, в которых неизменно фигурировала очаровательная жена, умная, образованная… «в точности как вы, дорогая барышня».

— Танцы! Танцы! — все чаще раздавались голоса нетерпеливых кавалеров, вознаграждаемых благодарными взглядами робких барышень, большей частью поповен, истосковавшихся по танцам, так как этим летом во всей округе не было ни одного интересного увеселения.