Иосиф Бродский и Анна Ахматова. В глухонемой вселенной

Вспомним признаки, которые прежде всего характеризуют оду как жанр: во-первых, это достаточно жестко регламентированная организация текста на всех уровнях, от строфики до риторической структуры и стиля, а во-вторых — значительный объем текста, построенного как развертывание одной центральной идеи.

О связи «больших стихотворений» Бродского с одой XVIII века писал в предисловии к сборнику «Холмы» Я. А. Гордин, который отметил, что у истоков этого жанра Бродского «и одический сомнамбулизм Ломоносова, и „Осень“ Баратынского»[240].

Хотя авторская классификация текста как оды указывает на стремление соотнести его каким-либо образом с традицией, сама по себе она еще не могла бы служить гарантией того, что текст формально будет построен по законам жанра (возьмем хотя бы «Царскосельскую оду» Ахматовой, которая в жанровом смысле одой не является).

Однако Бродский явным образом ориентируется на русскую одическую традицию и следует целому ряду законов жанра, при этом трансформируя его и создавая новое, мощное и завораживающее звучание. Для поэта оказываются несущественными те различия, которые сопровождают развитие русской оды от Ломоносова к Державину — литературный восемнадцатый век выступает для него единым цельным феноменом. Кстати, сходного подхода придерживался и сам Державин в своем «Рассуждении об оде».

Сложно сказать, с чем связан первоначальный интерес Бродского к русской поэзии XVIII века, отразившийся и в его стихах, и в его биографии (первым курсом, который он будет вести в Мичиганском университете, станет курс по русской поэзии XVIII века). Отчасти это может быть связано и с вниманием к фигуре Державина поэтов старшего поколения — прежде всего Марины Цветаевой[241]

, но затем и Ахматовой[242].

Бродский в своем творчестве оказывается тем самым «архаистом-новатором», который одновременно обращен к предшествующей поэтической традиции и, трансформирует старые формы и придает им новое звучание.

«Прощальная ода» представляет собой двадцать четыре нумерованных строфы, по восемь рифмованных строк в каждой. По подсчетам Ю. Н. Тынянова среднее количество строф (также пронумерованных) в ломоносовских одах равняется 23–24, среднее количество строф в одах Державина приближается к этому числу[243]. Таким образом объем «большого стихотворения» Бродского — вполне одический.

Хотя более характерной для оды является так называемая «одическая строфа» (AbAbCCdEEd), многие оды XVIII века (в частности, большинство философских) написаны восьмистишиями (16,3 % от общего числа строфических произведений по подсчетам М. Л. Гаспарова)[244].

Следует также отметить стремление к созданию сильных связей между строфами, пронизывающих собой все уровни текста, от звукового до смыслового. Это очень важная особенность и од XVIII века, и «больших стихотворений» Бродского. Вполне понятно, что когда объем текста увеличивается, возникает необходимость в том, чтобы каким-то образом удерживать внимание читателя или слушателя. Этим обусловлена важность сукцессивности текста, то есть его организации за счет многочисленных повторов на всех языковых уровнях — от фонетики до синтаксиса, — и важность скрепления строф между собой, которое отличалось бы, как писал Тынянов, от «силлогистического костяка». Как писал другой крупнейший специалист по оде XVIII века, И. З. Серман — кстати, его книга о Державине была в домашней библиотеке Бродского, — в оде, в отсутствие силлогистической, сюжетной связи, возрастает значимость других видов связи, которая бы «раздвигала рамки периода за пределы одной строфы, создавала надстрофическое единство, увеличивая объем тех словесных масс, из которых строилось одическое здание»[245]

.

Отдельно необходимо отметить особый тип риторического вопрошания, который в русской поэзии имеет свою историю и особенности употребления. Это анафорическая (т. е. повторяющаяся на протяжении стихотворения) вопросительная конструкция с местоимением где. Она была характерна еще для од Ломоносова (ср.: Где ныне похвальба твоя? / Где дерзость? Где в бою упорство? / Где злость на северны края?), однако окончательно закрепилась как один из главных признаков стихотворений In memoriam (т. е. написанных на смерть того или иного человека, чаще всего — поэта), в поэзии Державина. Хрестоматийным примером, о котором в этой связи упоминает и Бродский, когда анализирует цветаевское «Новогоднее», является, конечно, тридцать восьмая строка державинского стихотворения «На смерть князя Мещерского»:

Где ж он? — Он — там — Где там? — не знаем.

Эта вопросительная конструкция (именно в связи с темой «смерти поэта») проходит через всю историю русской поэзии. Вот пример из Мандельштама: