Исаакские саги

Совсем маленький мальчик схватил какую-то рогатую дощечку с белым шнурком и, спрятав ее за спину, задним ходом быстро, быстро скрылся в дверях. А следом прибежал рабочий и с громкими ругательствами требовал от мамы отдать их инструмент. Боря смотрел в окно и упрямо твердил, что ничего не брал, а как эта штучка оказалась здесь, у него, он совсем не знает. И сколько рабочий ни утверждал, что он не может не верить своим глазам, мальчик набычившись и прикрыв глаза, наполняющиеся слезами, продолжал подскуливать: «Не брал я, не брал. Не знаю». Он хотел было произнести сакраментальное детское заклинание того времени: «честноленинскоечестносталинскоечестновсехвождей», но что-то его удержало — святое чувство самопроизвольно родило табу на кощунство.

Потом он почувствовал себя на коленях у мамы. Он плакал, мама плакала и утешала его, а папа ходил вокруг и негодующе пыхтел. Это был высший знак недовольства и возмущения. Время от времени из папы исторгались предположения о грядущих ужасах ожидающих этого носителя столь гнусных черт характера. Мама и Боря в ответ еще более горестно заливались, кто слезами, а кто все отрицающим подвыванием… А трава такая зеленая, зеленая! И солнце слепит прямо в глаза.

Не-вы-но-симо! Я ж был совсем мал. Несмысленыш. Абсурд. Сколько ж может продолжаться такая адская боль! Грудь разрывает. Раздавливает! Ну, уколите же быстрей. Меня сплющивает!! Часами такую боль не выдержать мне! А-а-а! Невыносимо! Ну, помогите же! Помогите. Где Гаврик! Доченька! Карина!

Подросток стоял у телефонной розетки и что-то с ней выделывал. Все! Удалось! Теперь учителя могут звонить родителям сколько угодно. Не дозвонятся. Будет все время занято. Ха-Ха.

— Боря, ты почему в школе не был?

— Болел. У меня две недели температура была.

— А кто написал эту записку? Это у мамы такой крупный почерк?

— Ага. Честнослово…

Ха-ха! звоните на здоровье. А там, может, эвакуация кончится… А то и война. А эти две недели он весело проводил на рынке. Большие ребята, что вот-вот должны были уйти на фронт, с помощью мелюзги начинали драки, отвлекали людей, обворовывали старушек, и несчастных городских и из деревни приехавших, поторговать своим продуктом. А потом великовозрастные, в скором времени будущие защитники всего этого общества, возвращались к месту драки и выступали пока еще в роли защитников зачинщиков, мелкопакостных шкодников. Большим было все позволено — они уходили на фронт. Ему же тоже было тогда легко и приятно драться — тылы обеспечены будущим фронтом. Заварушку начал Боря. Мальчика, который был явно сильней его, он стукнул по голове зажатым в кулаке ключом. Все мальчишки в то время, по законам военных обстоятельств и непосредственному беспрекословному указанию… приказу школьного начальства, стриглись наголо. Кровь, растекшаяся большим пятном по затылку, была хорошо видна, как и алые потеки, по шее убегавшие за ворот. Сначала его чуть затошнило, но тут он увидел своего старшего покровителя — тотчас прошла тошнота и он опять ударил по голове. А следующие драки уже не сопровождались тошнотой. И плачущие старушки тоже потом не вызывали никакого гнета души, а лишь гнев на то, что они жаловались милиционерам. И тогда же, в то же время, он увидел себя, висящим на трамвайной подножке со скрученной толстой веревкой и хлещущим прохожих, мелькавших мимо быстро бегущего вагона. И ослепляющий огонь солнца. Прохожих уже еле видно. Гаврик! — они не подставляли щёк, не успевали.

Не вынесу! Больно же! Куда же вы все смотрите! Бо-о-льно! Лучше смерть, чем такая мука! Можно терпеть час, два, но не… Ну, помогите же! Карина! Ну, хватит же! Хватит. Грудь… Шея!.. Челюсть! Затылок… Темь. Молнии. Мрак.

Девочка плакала, захлебывалась воздухом и слезами. Самое страшное пряталось от него где-то далеко за телефонной трубкой, на другом конце провода. Он не видел ни глаз, ни рта… Он только слышал звуки в телефонной трубке «Что ж ты наделал!? Я дура, дура! Сама виновата. Ну, позвони же, Боря, хоть раз. Все. Ушел и даже не позвонишь. А мне-то, что теперь делать? Куда ж я такая!» «Какая такая? Что произошло особенного? Я приду. Куда я денусь? В конце концов, и ты жива, и я. И не звони. Я сам позвоню».

И мама его уже не утешала. И он не плакал, но чувствовал себя мужчиной, суперменом, хемингуэевским героем. Он еще мог и похвалиться перед своими ребятами. Он теперь герой. В ушах стоял плач девочки. А потом он уже не слышал чужих слез. А вот еще одна. Внематочная беременность. Ее оперировали, а он испугался и даже в больнице не навестил. А она тоже больше не звонила. Он не слышал ее слез — она не звонила. Он надеялся, что слез и не было. Он медленно идет от больницы, где ей делали операцию, по газону, не ступая на асфальт тротуара. С хрустом вминается зеленая трава, и движется его тень впереди. Чтобы солнце не слепило, он пошел в противоположную сторону, а, вовсе, не туда, где его ждали.