Исаакские саги

Сумерки погуще стали, а конкретного ничего. Ищу я в себе вину. Не нахожу ничего. А им, может, то и надо, чтоб я сам в себе нашел, да потом бы и выложил им на блюдечке. Подписку-то о неразглашении не брали. Небось, так и хотели, чтоб я знал. Хотя на словах говорили: нишкни. И начал я метаться. В комнате своей только и мог метаться. В операционной дело, по домам, по больным ходил тоже по делу. А домой приходил дергался, вину искал. Ты еще и не родился тогда. Может, родители твои тоже метались, а ты им нынче с гордостью великоросса претензии предъявляешь: как же они так не подготовили время и место для твоего появления на свет. Обидели тебя заранее, еще до того, как мама и папа твои вступили в половозрелый возраст. Но ты бы, ты бы принял, конечно, решение. Ты бы и нашего нынешнего больного соперировал: ну, так напрасно, ну и пусть, по известному закону хирургии — всякое сомнение в пользу операции — прочь сомнения. А мне каково было жить тогда! А жил в этом данном нам шансе, так сказать, либеральным временем.

А тут и еще один мой близкий друг в гости пришел да позвал прошвырнуться по бульварчику. Видит Бог, ни он, ни я никогда не любили променады на пленере. Разве что с девочкой, какой — это я мог даже загород, даже по полям пойти. А вот любить такое — никогда. Да и он был не из гулливых. Понял я. Кольцо сжимается. И темнее на душе, как в космосе, куда мы еще тогда не залетали, или только-только заглянули. Да вот звезд никаких. Впрочем, просвет один мелькнул, если это можно просветом называть. Скажем, проблеск понимания откуда беду ждать. Эдакий вариант вифлеемский звезды, что указывала путь. Да только та звезда вела к свету. А тут, пожалуй, антивифлеемская звезда — показывала, откуда темь на меня идет. Спросили у него про книгу сионистскую, что я давал ему читать. Вот те раз. Был я наслышан про сионизм, что это желание евреев иметь свое постоянное место жительство в одном месте, откуда вышли, откуда изгнаны были, и, что это желание оформлено в какое-то движение. Да, скажи, пожалуйста, откуда что я мог бы знать, когда ни читать нельзя — нету книг, ни услышать — наше радио на эту тему ни гу-гу, а чужое глушат. Правда, одно время говорили, что Громыко в ООН с сионистскими речами выступал в защиту рождающегося Израиля и можно было про это в газете прознать нечто. Да кто ж будет читать многостраничные речи советских представителей на всяких международных конференциях. И оказалось, что напрасно. А тут, вдруг, я давал книгу читать сионистскую. Да я бы рад почитать, узнать бы, что это такое. И назвали книгу: очерки двух французов о Палестинских поселениях после первой мировой войны! Знал бы, где упал — соломку постелил.

Сионизм не сионизм, а дело еврейское. Это нам знакомо. Еще в памяти дело врачей-убийц. Тот либерализм, который, ты говоришь, мы просрали, оказывается не так далеко ушел от недавнего людоедского мракобесия. Еще у всех в груди дрожало от калмыков, чеченцев, крымских татар и разных других народов. Евреи были последними, но тут и наступил «великий сдех». Ан, оказывается сдех-то не полным состоялся. Какое ты решение бы принял? У тебя ж на все есть решение. Ты на них скор.

Да и я поторопился тоже. Следующий товарищ мой пришел порадовать своей встречей с блюстителями безопасности страны и общества. Этот мой товарищ был поопытнее. Он уже и в лагере при покойном батюшке, корифее всего и всех, посидел. Он-то считал, что супротив того, с чем он встречался, и впрямь, некий либерализм брезжил на горизонте. А брезжил-то лишь Брежнев, как оказалось. И с ним по-другому разговаривали. Ловцы душ. Психологи. У него спросили про мои «левые вольты». Оказывается, имели в виду мои романы. Они и есть «левые вольты». Почему не правые? Он им, как старый лагерник, ответил, мол, не ваше дело, это его, то есть мое, личное дело. Они и не спорили. Но меня запутали.

Становилось темнее и темнее. Простор моих внутренних передвижений сузился. Я боялся ходить дальше, чем это было необходимо. Боялся даже ходить на вызовы по поликлинике. Со всех сторон я ожидал выскочивших откуда-нибудь защитников страны от всех мыслящих не так, как это требовалось Лубянкой и Старой площадью. Я уже не знал, как мыслил я. Какое там лечение в условиях наступившего либерализма, оттепели, от которой у меня стыло сердце.