Исаакские саги

Я ослабил пальцы. Шеф с глубоким удовлетворенным вздохом облегчения нитку выдернул и быстро ее завязал. Я уже приподнялся, выпрямился, пытаясь разобраться в происшедшем… происходящем. Шеф засмеялся.

— Уберите этого припадочного.

Обмороки хирургов во время операции не очень частое событие, но и не из ряда вон выходящее. Поэтому никого это не повергло в шок, никто не засуетился, а просто за халат меня оттащили от стола, а кто-то уже — я слышал — начал мыться мне на смену.

Порой перебдишь с каким-нибудь больным больше, чем надо и отдупляешься на мгновение не вовремя. С этим больным, как раз я и перестарался. Родственники наседали, сам больной крупный какой-то ученый то ли историк, то ли филолог, то ли философ. Из университета. Он же и в академии бугор какой-то, так что от президента звонили. Академики при нем какой-то штаб организовали. Народ ученый беспрестанно толкался и в палате у него, и в кабинете шефа, и у нас в ординаторской и по коридору шастали все время. И неудобно было даже отойти лишний раз. За ночь перед этим я дежурил, а ночь накануне операции остался в больнице, тщетно пытаясь убедить родственников и этот штаб в бессмысленности готовящейся операции. Тем не менее, в больнице толкался, почти не спал — и вот вам результат.

У больного был рак желудка и несколько лет назад его уже оперировали где-то, не у нас. Когда стали появляться метастазы в разных органах, близкие его засуетились в поисках спасения. Наша официальная медицина была уже не в силах помочь — только обезболивать. Но нашелся какой-то народно-ученый умелец, что взялся попытаться улучшить положение. По-моему, он так и сказал. Но родственники восприняли как уверенность в излечении. Мы не возражали, потому что не могли противопоставить, что-либо хоть даже с половинной уверенностью. А с близких, что возьмешь — надеждой мир живет. Удивительно, что ученая его братия тоже на что-то рассчитывала. У ученых должна быть больше развита логика. Впрочем, как известно, люди, где они не компетентны, всегда более невежественно категоричны, чем в своей области. Я вот, например, о политике рассуждаю много смелее, чем о проблемах медицинских.

Короче говоря, его лечили этим мифически-легендарным средством, а штаб ученых-немедиков наблюдал и безмерно суетился. А нас, нескольких врачей, просили понаблюдать, почти со стороны, за течением процесса. Мне казалось, что в просьбе этой было не столько заботы о больном, сколько желания, чтоб мы убедились в ничтожестве нашей науки и невежестве, заранее все отрицающих, наших корифеях.

Но метастазы продолжали разрастаться, развилась кишечная непроходимость как финальная стадия. По моему мнению, надо было обезболивать, уменьшать страдания, а не прибегать к операции, умножать его мучения. Но ясновельможный штаб, со слов новатора-умельца, считал, что чудодейственное лекарство вот-вот начнет проявлять себя — надо только еще, хоть на немного продлить его жизнь. Вот-вот наступит момент истины, все станет на свои места.

Мы не имели право отказывать. Морального права. Непроходимость-то была и устранить ее возможно. Ну, в лучшем случае, еще на несколько мучительных дней продлим его существование. Именно существование, а не жизнь. В этом по-нашему и был момент истины.

Вот во время операции и произошел со мной этот антисуперменовский казус. Бывает. Я, разумеется, был весьма сконфужен и по молодости лет считал, что ныне все мои коллеги, особливо, женского пола, меня засмеют и низведут в касту ими неприкасаемых. Обидно, конечно.

Я пошел к шефу в кабинет, чтоб он продиктовал мне операцию. Для вящей деловитости, я нес подмышкой не только худенькую историю болезни, но и пухлый операционный журнал. Николай Михайлович, увидев меня, рассмеялся.

— Ну, Борис, с тобой не соскучишься. Институтка. Запашок, что-ли сковырнул тебя?

— Да не спал я уже больше двух суток.

— Гулять меньше надо.

— Да причем тут! Я с ним и возился, — и я кинул на стол историю болезни.

Шеф ухмыльнулся.

— Ну, что ты лезешь не в свои дела. Непроходимость есть? Есть. Операция формально показана? Показана. И нет тебе дела до их бреда. Ученых из другого мира никогда не надо переспоривать. Они академики, а ты даже не кандидат наук еще.

— Мужика-то жалко. Они же сами призывают врачей, ради гуманизма безнадежным больным помогать уйти из жизни.

— Да ты их больше слушай. Абстрактные восклицания. А как дело до них доходит, так все благоглупости разлетаются по воздуху. Пойдут ли они сами после к такому врачу, какого уговорят на подобный подвиг? Не бери в голову, Исаак.

— Тем более. Операция бессмысленна и только продлит мучения.

— Да тебе какое дело? Ты должен выполнять все по медицинским показаниям, а не по собственным рассуждениям. В этом деле ты машина, робот. А они имеют право настаивать. И подтверждением твоей неправильной акции — твой обморок. — Шеф опять рассмеялся. — Да еще и ночь не спать не для подруги, а для дурости. Никогда тебе, Исаак, не стать Борисом. — Тут шеф и, вовсе, зашелся от смеха. — Несмышленыш еще.

— А причем тут Исаак и Борис?

— Да ладно тебе. Тебе что? Больше всех надо?