Исаакские саги

С кастрюлей пришлось повозиться с большим напряжением сил. Ведь пока всё это ототрёшь. И ложкой скрёб, и какой-то проволочной мочалкой тёр, и растворами поливал и с ними вместе кипятил… Ну не новая кастрюля, но от хозяйского Лениного глаза не укроется.

Ещё же и есть хотелось. Уже по настоящему, а не для отвлечения от дела. Ладно, это уж после, а сейчас в больницу. Лень нашла себе оправдание.

Чем хороша хирургия? Когда что-то надо сделать и где-то там, в глубине, на само деле неохота — всегда спасает какое-нибудь срочное дело, какой-нибудь больной, сложный случай. Конечно же сесть за стол и без понукания, без палки, взяться, так сказать, за перо и бумагу, сложней, чем опрометью бежать и делать то, что умеешь, чему выучился давно и почти автоматически делаешь ежедневно. В хирургии всё ясно. И не надо думать с чего начать. Лечить и всё.

Зачем?! Так надо. И всё

— Я тебя прошу. Повремени. Ну, еще пару деньков. Пусть давление чуть снизиться.

— Ты же должен понимать! Я ж не гулять еду. У меня командировка. Остается Андрей. Он обещал каждый день у тебя бывать. Я всего наготовил. Полный холодильник.

— О чем ты говоришь. Холодильник! Эта командировка вполне может обождать. Андрей! У него же кроме работы еще и семья.

— Андрей твой старший сын. Он тебя любит и заботится… и будет заботиться не меньше меня.

— Но мы живем с тобой. Он не привык. Да он и у Ксаны, как за каменной стеной. Сам ничего не может, не умеет. Если бы мама была жива…

— Папа, это ж демагогия. Я еду всего лишь на неделю. Ты что ж хочешь, чтоб и я приобрел семью и тоже ничего б не умел, не мог бы сделать. — Молодой человек по имени Илья засмеялся и приобнял отца, который вел беседу, удобно устроившись в глубоком кресле. Наверное, в таком болел и умирал граф Безухо в.

— Да хочу, чтоб и ты приобрел. Тогда я спокойно мог бы умереть. Если бы командировка была связана с будущей семьей, мне было б легче тебя отпустить.

— Конечно! Скажи тебе, что это не командировка, а фривольное путешествие, ты бы мне такого перца задал. Знаю тебя. — Илья опять рассмеялся, и на этот раз менее уверенно. Да пожалуй, и менее искренне. — Эх, папочка! Уж лучше бы ты на эту тему не начинал.

— Глупости. Я давно жду, когда, наконец, ты остепенишься. Приведешь в дом хозяйку, а не черт знает что видеть рядом с тобой мне конечно тяжело. Найти хорошую девушку, жену — для этого и в командировку можно. Это дело, а не то, что твоя пустая, якобы рабочая болтовня. Как говорит дядя Боря: личное выше общественного. Да и общественное твое…

— Для тебя общественное это только гайки закручивать, гвозди делать, да еще, может, людей лечить… Давай закончим дискуссию на эту тему. Каждый останется при своих мыслях, словах и делах.

— И своих обидах. Ладно. Поступай, как знаешь.

— Остается с тобой твой старший сын… Зачем же откладывать… Ну надо мне. Ну не поеду я. Так через неделю другую опять та же проблема возникнет.

— Да ладно. Как знаешь. Я просто хотел, чтоб давление снизилось. А тогда б поехал.

— Можно подумать, что у тебя давление первый раз. Да и с дядей Борей я договорился. В случае чего он терапевта своего привезет.

— Ну ладно. Ступай по своим делам. Когда Андрюша придет?

* * *

Борис Исаакович стоял в коридоре у дверей маленькой, отдельной палаты, где лежал муж покойной сестры его Эдуард Захарович и смотрел вдоль коридора на идущего к нему Андрея, старшего сына Эдика.

— Что скажешь, дядя Боря? Что сегодня?

— А что может быть нового? Всё ужасно. Андрюшенька. Отец уходит. Последние завязки в семье. Ему ничем не поможешь.

Борис Исаакович говорил печальным шёпотом. Андрей, видно, привыкнув к шуму на своем заводе, говорил слишком громко для больницы.

— Я в отчаянии. И Илюшка будет только через два дня. Ему ж никак не дашь знать. И сколько ж папа еще будет…

— Тише. Он же слышит.

— Как он в сознании?! Дядя Борь, ты говорил, что он не двигается, не говорит…

— Все верно, мальчик мой. Ты посмотри на его глаза. Он ими спрашивает нас, Он силится что-то сказать и не может. Лишь какие-то неадекватные движения одной рукой. Наверно, и больно ему. При инсультах очень быстро пролежни появляются.

— Ну, а перспективы?

— Я ж говорю. Ничего хорошего. Восстановления не будет. Слишком большие разрушения в мозгу.

— И что же? Он будет понимать, но при этом даже сказать, что ему больно не сможет? Попросить анальгин не сможет?

— Анальгин! Ты никак не врубишься, дорогой. Никогда, к несчастью, он не произнесет ни слова.

— А писать?

— Всё Андрей! Все! Это, практически, уже не папа твой.

— Не папа, так и не человек. Не понимаю. Страдания будут, а человека не будет?!

— Вот именно. И, к сожалению, без всяких перспектив.

Недалеко от них сидел на диванчике дежурящий у постели родственник такого же больного и, видимо, сделавший перерыв в своих также бесплодных ухаживаниях:

— Вот она, ваша гуманная медицина. Не можете ничего вылечить. Сами говорите, что страдает, а вы не можете помочь. Даже узнать болит или не болит. Так зачем же вы его лечите? Зачем эти капельницы?! Делаете вид только. Только жалуетесь, что вам не платят.