Исчезнувшая

Ночная прохлада еле уловимо пахла лошадьми, которые возили по улицам кареты с туристами. После спертого воздуха в пансионе запах радовал, пробуждая воспоминания о доме. К тому же этот аромат, напомнил мне историю, рассказанную мне мае в одну из наших поездок.

Когда они с отцом только поселились вместе в Саванне, она без спросу залезла в его коробку со старыми письмами и фотографиями. Из любопытства, как она сказала.

В коробке она обнаружила фотографию молодой женщины с волнистыми светлыми волосами и «лицом ангела», рассказывала мае. В ней тут же проснулась ревность.

Следующие несколько недель она не говорила папе про фотографию. Но лицо этой женщины часто всплывало у нее в мозгу, вызывая глубокую горечь и гнев. Она ненавидела эту женщину, чьего имени даже не знала.

Мае понимала, что чувства ее неразумны, но потакала им. Они начали отравлять ее любовь к папе. Каждый раз, глядя на него, она представляла его с ней.

Наконец однажды вечером она сломалась и рассказала ему, что натворила. Ему было неприятно, но удивления он не выказал, а ей хотелось, чтобы он отреагировал более эмоционально. Поэтому она вытащила фотографию и разорвала ее у него на глазах.

— Какая жалость, — сказал он. — Это была единственная фотография моей кузины Анны.

Мае чувствовала себя глупой и пристыженной, но больше всего разочарованной. Она вложила в создание соперницы столько энергии. И еще много недель спустя ее посещало видение светловолосой женщины, заставляя по новой закипать, прежде чем она осознавала, что ее чувства совершенно беспочвенны.

— Ненависть легко входит в привычку, — сказала она тогда.

Ее рассказ показал мне, как глупо было с моей стороны ненавидеть Малкольма. Я выстроила миф о нем, о его манипуляциях и злодеяниях, и таскала с собой его мысленный образ, находя удовольствие в ненависти к нему. Теперь мне приходилось отпускать этот образ.

Когда я покидала дом возле площади Оглторпа, он попросил меня передать привет отцу.

— Однажды, надеюсь, мы снова будем работать вместе, — сказал он. — И может быть, ты станешь работать рядом с нами.

Я ответила только:

— Спокойной ночи.

Однако впервые ощутила его истинные чувства к моему отцу: огромное уважение и глубокую, неподдельную привязанность. Что бы он ни натворил, он сделал это из лучших, с его точки зрения, побуждений.

Холодный воздух и движение начали разгонять туман у меня в голове. Но я устала, слишком устала, чтобы думать о Рут. Что бы она ни наделала, по каким бы то ни было причинам — со всем этим я разберусь завтра.

Было уже около полуночи, когда я добралась до гостиницы. В вестибюле было по-прежнему людно: делегаты и туристы сидели в баре, несколько студентов Хиллхауса развалились на диване и смотрели спортивную передачу на большом экране. Один из них помахал мне. Я махнула в ответ, но направилась к лифту. Хватит с меня разговоров на сегодня.

Отпирая дверь в четыреста восьмой номер, я ожидала увидеть бодрствующих и, возможно, опять пьяных соседей. Но в комнате было тихо и темно, только на тумбочке у Рондиной кровати горела лампа. Ее постель была пуста. Я различила две фигуры на второй кровати, две головы на подушке, и первая мысль моя была: «Бернадетта с Рондой? В моей постели?»

Тихонько затворив дверь, я вошла в номер. И увидела, что не Ронда лежит в моей постели с Бернадеттой. А Уолкер. Уолкер.

Наверное, я издала какой-то звук. Бернадетта пошевелилась, повернула голову и пристроила подбородок у Уолкера на плече. Я не могла сказать, открыты у нее глаза или закрыты.

Второй раз за этот вечер мне захотелось убежать. Вместо этого я заставила себя подойти к стенному шкафу, вытащить рюкзак и попихать в него вещи. Прежде чем уйти, я не устояла и бросила последний взгляд на постель, на Бернадеттин профиль на фоне Уолкеровой шеи. Казалось, она улыбается во сне.

В ту ночь я спала — или пыталась спать — на диване возле одного из помещений для деловых встреч на втором этаже. Не помню, сколько я проспала. Помню, как долгие часы таращилась на серо-коричневый абажур приземистой керамической лампы на столике рядом, стараясь не думать, не чувствовать.

В конце концов я сдалась. Возле выходящих на реку окон я нашла стул и наблюдала, как светлеет грязная вода, по мере того как в невидимом для меня месте восходит солнце. Мне бы удалось притупить чувства, но каждые две минуты оцепенение уступало место ощущению мурашек на внутренней стороне кожи. Постепенно пупырышки становились острее, словно булавочные уколы, и грозили превратиться в шипы.

Я отправилась в вестибюль и стребовала на ресепшене почтовую бумагу и ручку. Написав записку профессору Хоган (где просто говорилось, что мне понадобилось уехать по личным обстоятельствам), я запечатала ее и отдала клерку.

Мелькнула мысль вернуться в дом у площади Оглторпа и попросить у Малкольма разрешения остановиться там. Сейчас я бы легко вписалась в компанию прочих зомби.

Но на самом деле я хотела домой.