Иша Упанишада

Если бы все дело было в одном удовлетворении чувств, то очевидно, что после животного удовлетворения потребности у меня не было бы причины отдавать предпочтение одной женщине перед другой; мне случалось видеть, как этому животному импульсу присваивалось имя любви; вероятно, я сам так делал, когда во мне брало верх протоплазменное и животное начало. Если бы все дело было в эмоциональном удовлетворении, то я мог бы на время тянуться к женщине, которая доставляет удовольствие моему телу, но до тех только пор, пока она удовлетворяет меня эмоционально – своим послушанием, симпатией к моим предпочтениям, приятной речью, восхищением мною или ответной любовью. Однако, как только это кончится, начнет меркнуть и моя приязнь к ней. Этого рода приязнь тоже постоянно получает имя любви и воспевается в поэзии и в любовных историях. Точно так же, будь все дело в эстетическом наслаждении, моя приязнь к женщине большой красоты или большого обаяния, вполне возможно, пережила бы угасание эмоционального удовлетворения, но, когда морщинки стали бы прочерчивать письмена возраста на ее лице или если бы несчастный случай погубил ее красоту, моя приязнь начала бы охладевать или вообще исчезла бы, поскольку следствие потеряло бы подпитку причины. Интеллектуальное удовлетворение редко участвует в любви мужчины к женщине, но даже если оно играет роль, то чаще всего интеллектуальное удовлетворение возникает из единомыслия и скоро истощается от ежедневного и еженощного общения. Откуда тогда берется та любовь, что важнее жизни и сильнее смерти, которая переживает и утрату красоты, обаяния, которая преодолевает и самую страшную боль и презрение, какое объект любви способен обрушить на нее, любовь, которая часто изливается из великого и высокого интеллекта на объект бесконечно более низкий? И что такое есть та любовь женщины, которую ничто не может превзойти: которая жива в пренебрежении, цветет в презрении и жестокости, чье пламя поднимается выше красных языков погребального костра, которая следует за тобой в небеса или способна вытащить тебя из ада? Не надо говорить, что этой любви не существует и что все всегда основано на чувственной потребности, тщеславии, корысти или себялюбивом наслаждении, что Рама и Сита, Руру и Савитри – просто мечты и вымысел. Человеческая природа, осознающая свою божественность, с презрением отбрасывают эту клевету – и поэзия благословляет, а история подтверждает ее вердикт. Эта Любовь есть не что иное, как «Я», ясно или смутно распознающее «Я» и потому стремящееся к осуществлению единства и к блаженству единства. А что такое друг? Разумеется, я не ищу в друге плотского наслаждения и не выбираю его за внешнюю привлекательность или за сходство вкусов и целей – для этого мне достаточно простого товарищества. Я не за то люблю его, что он любит меня или восхищен мной, за что я, наверное, любил бы ученика и последователя; я не обязательно требую, чтобы он обладал гибким умом, как если бы он был интеллектуальным помощником или учителем. Все эти чувства присутствуют, но не они душа дружбы. Нет, я люблю моего друга по причине, по которой любят женщины, – потому что люблю, потому что, согласно старой бессмертной формуле, он есть мое другое «я»

. В этой формуле древний римлянин интуитивно коснулся глубиннейшей тайны Любви. Любовь есть превращение «Я» из ложного «я» в уме или теле в свое истинное «Я» в другом: я люблю его потому, что открыл в нем мое «Я», не мое тело или ум, не вкусы и чувства, но само мое «Я» любви и блаженства, о наружном аспекте чего так прекрасно сказано в Шрути: «Любовь есть его правая сторона и т. д.» Это же относится и к патриоту; он увидел самого себя в своем народе и стремится растворить свое низшее «я» в высоком национальном «Я»; и потому что он способен сделать это, у нас есть такие, как Мадзини, Гарибальди, Жанна Д’Арк, Джордж Вашингтон, Пратап Сингх или Шиваджи; их не могло нам дать низшее материальное «я»; таких людей не производит на свет мастерская полезности, как и кузня Чарваки, и не вырастают они в саду Эпикура. То же происходит и с тем, кто любит человечество, кто растворяет или стремится растворить свое низшее «я» в роде людском; никакое просвещенное себялюбие не могло бы дать нам отца Дамиана, или Иисуса, или Флоренс Найтингейл. И наконец, то же относится и к любящему весь мир, великим примером чего является Будда, недосягаемый идеал Божественной Любви в человеке, кто отвернулся от совершенного божественного блаженства, как отвернулся он и от совершенного человеческого блаженства, дабы не только он сам, но и все живые существа могли достичь спасения.