Искальщик

– Так я вас хочу спросить, что улица говорит. Я сонный оказался связанный на совесть, ни за что не расплестись. Буквально с-под меня Перчика взяли. Прочухался: Перчика дорогого нема… Три дня плакал, волосы рвал, надеялся, вернется домой мой отец… – Тут я допустил оплошность, потому что как раз себя нарочно настраивал по дороге к Доре, чтоб отцом Шкловского не называть. Чтоб этим образом дать ей свободу речи.

Дора, что понятно, зацепилась:

– Ой, папашу себе на голову нашел!.. Ладно… Дальше!

– Дальше так. От голода пошел на базар. Упал на каменюки острые, на лед… Через кожух такой синяк – ни ступить, ничего. Спина болит прямо аж до костей. Посмотрите, если, конечно, интересно. Тем более вы ж докторша… С базара пришел. Дома опять никого. Вот, до вас кинулся. За советом.

Дора делала руками согласные жесты, вроде руководила. И цирка своего не кинула, когда я закончил.

– Шо вы машете? Я все сказал, шо знал. Теперь уже ваша очередь говорить…

Дора ласково улыбнулась.

– Я в конспирации с того момента, как тебя еще на свете не народилося. Но я теперь с партии вышла напоказ. И потому тебе без конспирации скажу: ты не один с базара вернулся. Ты за собой хлопчика за шкирку притащил. Люди ж видели. Хлопчик тебе по плечо. Это одно. Другое. Переца ночью с дома вынесли на руках. Кто – неизвестно. Заметили троих. Темнота ж… Ну, шо скажешь?

– Шо скажу… Я по глазам вижу вашу доброту…

Дора опять развела руки и стала плавно махать, причем вроде пальцами перебирала воздух.

– Тю-тю-тю… Мне неинтересно про мою доброту. Я ей меру имею давно-давно. А вот ты мне правду скажи, если язык твой поганый на правду поворачивается хоть каким-то боком. Шо за хлопчика ты притащил?

И тут я понял – пришел мой главный час. И даже минута с секундой вместе.

– Марик. Ма-рик. Ма-рик. Ма-рик Шклов-ский.

Дора уцепилась за край стола.

Я продолжил:

– Он совсем хворый, хотите честно – так я вам честно. Я не из-за Переца пришел. Я только из-за Марика и его страданий. Он, может, умрет и не увидит своего папу. Умоляю, если вы что-то про Переца знаете, так помогите!

Дора молчала и таращилась на меня.

Я гыгыкнул. Подумал, продолжает клоунничать.

Дора пошла на меня всем своим страшным в гневе лицом:

– Молчать! Не сметь гыгыкать! Пошли к тебе! Дай мне Марика! Дай мне его сию минуту!

Марик спал. Из завертки, которую я соорудил при помощи одеяла, виднелось его лицо.

Дора посмотрела.

– Это не он. Не Марик.

Меня поразила молния.

Старуха трясла Марика за плечо с дикими криками насчет того, чтоб он сию минуту сказал ей своим голосом хоть что-то.

Тот не отзывался, причем глаза немножко прижмурил сверх того, что они и так были плотно закрытые.

– Он уже не спит. Отойдите. Марик, не бойся! Скажи ей про себя. А то она сомневается. Ну, скажи: “Я есть Марик Шкловский”. Давай-давай! Не саботажничай, а то скоренько покатишься на улицу!

Хлопец открыл глаза и в потолок заголосил:

– Я есть Марик Шкловский! Я есть Марик Шкловский!

Дора присела на кровать, положила руку на одеяло, погладила:

– Ага, Марик… Обязательно… Конечно ж… Марик… А маму твою как звали?

Хлопчик заплакал.

Дора гладила и гладила одеяло.

Но тон ее был беспощадный:

– Не плачь! Не знаешь и не надо… А на какой ты улице жил?

– Где? – трезвым и рассудительным голосом спросил в ответ хлопчик.

– А хоть где. Где жил – ту улицу и скажи. И место скажи. Ну!

Дора уже не гладила, а щипала одеяло, а я ж знал, что такое именно под одеялом прячется в виде Марикового живота, вдруг ее щипки туда долезут…

Мне стало нестерпимо больно и затошнило до самых моих пяток.

– Что вы до убогого лезете! Живодерка! Он же ж опомниться не успел. А вы: Марик – не Марик. Вы, между прочим, не в своей хате! Дома щипайте кого хотите! Хоть себя!

Дора послушалась.

Отстранилась и направила глаза в стенку.

– Хай молчит. Это не Марик. Мне и пытать его не надо. Мне неинтересно. Я пойду щас.

Она и правда пошла на выход.

Я сидел без движения. Слышал, как Дора возилась с шубой своей дырявой, как стукнула дверью, как калитка грюкнула, как потом тишина восстановилась.

На кровати в кубле свернулся приблудный хлопец. Конечно, Марик.

Я позвал:

– Марик! Вставай! Ведьма убежала! А хочешь, так лежи. Я спать пойду.

Зевая напоказ, я размеренно двинулся в спальню. Оттуда из-за занавески на двери наблюдал за местностью. Кубло не ворухнулось.

Я простоял минут десять. Ничего.

Тихонько крикнул:

– Пожар!

Ни вдоха, ни выдоха, ни вздоха – в любую сторону.

Не таясь прошел в сени, громко стукнул дверью, повозился с ведром, что-то нарочно уронил, ругнулся как следует.

Кругами походил по комнате, посвистел некоторые мотивы для веселья.

Налил себе остывшего чая, хлюпал водой, чавкал хлебом с салом.

Ничего.

С кровати мне отвечала только тишина.

Когда я улегся на диван, до моих уставших от напряжения ушей донеслось вроде шелеста:

– Ма-рик. Ш-ш-шкловс-кий. Я. Ес-с-сть. Ма-рик. Ш-ш-шкловс-кий.

Потом я услышал босые ноги. Потом до меня приплыло облако страшной вони.

Хлопец запутался в занавеске, никак не мог обнаружить дверь в спальню. А она ж была открыта.

– Пус-с-сти до с-с-себя, мамоч-ч-чка, пус-с-сти…