Искатель. 1967. Выпуск №4

Николаев тронул Федора за плечо. Федор поднял глаза и почувствовал: по щекам медленно, щекоча, потекли слезы. Он прикрыл ладонями лицо, но тотчас понял — отними он ладони от лица — ему не сдержать рыданий. А этого нельзя было делать ради и во имя памяти тех, кто навсегда остался у дороги, от которой сейчас доносилась лишь тишина. Можно чуть-чуть посидеть вот так, закрыв лицо руками, чтобы даже солнце на вражеской земле не приметило его слез, его мальчишеской слабости.

— Пойдем, Николаев.

Двинулись они не тотчас же, немного постояли, прислушались. Может, застучит со стороны дороги автомат. Наш автомат с глуховатым звуком выстрела. Но слух улавливал обычные и привычные шумы леса. Тогда Федор решил, что, вероятно, фашистский офицер послал часть солдат в обход. Это и решило исход схватки. Но как быстро догадался Королев воспользоваться оплошностью гитлеровца! Отсылать их с документами чуть позже было бы ни к чему. Федора и Николаева могли перехватить, но и теперь еще нельзя чувствовать себя в безопасности.

Они быстро шли к востоку.

Вечером, сверившись по карте, установили, что до линии фронта им осталось сорок семь километров, а сегодня отмахали двадцать. Опасаясь преследования, решили двигаться и ночью. Надо было выбираться новым путем: через боевые порядки немецкого левого фланга. Разобравшись в карте полковника, установили, что на окраине болота есть тропа, которую сами немцы предполагали использовать для заброски разведчиков в наш тыл. Кое-где ее минировали, но места эти были аккуратно помечены, а в сносках, в приложении к карте, точно указан даже тип мин.

— Так и сделаем, — сказал Федор. — За ночь доберемся почти до тропы, утром приглядимся и двинем.

— Пожалуй.

В наступивших сумерках лес показался очень темным, хоть глаз коли, но вскоре взошла полная луна.

Сначала меж деревьями будто заполыхал багровый ночной пожар, и Федор подумал, что так оно и есть.

Луна быстро поднималась, цвет ее холодел, бледнел, а когда она стала вровень с вершинами, уменьшаясь в размерах, и покатилась вправо и выше, то превратилась в совсем маленькую, не больше пятиалтынного, очень яркую монету. Свет ее лег на ветви и посеребрил их.

Пронизанный лучами лес представлялся бесконечным и спокойным, будто нигде на земле не слышалось ничего, кроме его сонного дыхания под ветровыми накатами, будто не вчера утром на одной из дорог, проходящих через этот лес, погибли, прикрывая отход Федора и Николаева, пятеро разведчиков. Проходя ночью меж деревьями, Федор неожиданно для себя отметил, что в лесу растут дубы, много лип, кое-где темными пятнами выделяется ельник, а ближе к болоту поднимаются залитые светом березы.

Глядя на ухоженный, чистый, великолепный лес, сказочный под серебряным лунным светом, он думал о каком-то диком, противоестественном противоречии, когда люди — вот немцы, — понимающие и любящие красоту природы, вкладывающие в улучшение этой красоты бездну труда, в то же время готовы истребить ее… Как они ослепленно поверили, будто уничтожение красоты земли в других странах пройдет для них безнаказанно. И вот теперь их край рвут и кромсают снаряды и бомбы, и, наверное, от этого леса останутся лишь щепки. Это та железная необходимость войны, когда человеческое чувство любви словно становится ниже этой временной, но страшной неизбежности уничтожения ради жизни и мира, ради той же любви, потому что иначе не останется на планете разумного и прекрасного.

Мысли эти ощущались Федором как необычные. Он был далек от прошлой жизни, подобной той, какая была у Королева, с его пчелами, у Семена Петровича, влюбленного в золотых рыбок. И существовали у других людей еще более глубокие интересы, о которых Федор только догадывался. Королев до войны был пасечником. А кем был «тройной» Иван? Русских? Глыба? Они говорили об этом, но Федор не считал это достойным внимания. У него-то ничего подобного не было, не было того, что называют прошлым. Он из детства словно провалился в войну. Страшные первые впечатления от нее не разделили его жизнь надвое, как было у многих, а просто его жизнь началась именно с войны, будто прежде ничего и не существовало, кроме отрывочных воспоминаний.

Думы эти натолкнули Федора на не осознанную еще им до конца идею, что без прошлого нет будущего. И что у него не существовало своего будущего до той поры, пока он не увидел по-настоящему лес и не полюбил его. Раньше он никогда бы не задумался о судьбе леса, а теперь она волновала его. И этот лес стал для Федора не просто скопищем деревьев, мало пригодным для ведения боя или разведки. Нет. Лес воспринимался им как нечто большее — как красота земли, которая, подобно любой красоте, не могла оставаться равнодушной к делам людей, не могла быть и служить только одному человеку или одному народу. В таком случае она вступала в противоречие со всем остальным прекрасным на планете.

Федор удивился огромности восприятия им величия леса, необыкновенности своих мыслей и в то же время досадной смутности собственного понимания того, что он осмысливал.