Искатель. 1978. Выпуск №4

— Вам-то, лейтенант, не известно, случаем, чья все же была машина? — спросил Довбня, вглядываясь в заметаемые порошей следы протекторов. Возможно, ему неловко было вот так официально, по долгу службы, задавать вопросы человеку, которого он не хотел подозревать в случившемся.

Казалось, самим вопросом он подсказывает ответ.

И Андрей, оправясь слегка, довольно бодро заявил:

— Не знаю, их тут много ездит. Сами видели — перемещаются части.

— Бывает, иной заночует, — вставил Бабенка.

Кажется, старшина был не так уж добр, как показалось Андрею.

— Кто-нибудь ночевал у нас? — спросил он Бабенко.

— Шо вы, товарищ лейтенант, — тотчас нашелся ефрейтор, шмыгнув носом, — вы ж сами запретили, воинский гарнизон. Разве можно нарушать порядок? Видать, в машине и дрыхнул.

Довбня даже рот раскрыл.

— Ко мне заходили якие-то, один в куфайке с погонами, — вдруг вставил Ляшко, все это время сочувственно поглядывавший в сторону Андрея, — Брал воду для авто.

— Как выглядел?

— Темно было. Солдат и солдат. Я говорю, бери там на припечке ведро. Он узяв, потом скольки-то времени погодя поставил. А потом я по нужде вышел, ну и… Гапу углядел.

Андрей испытывал смешанное чувство стыда и благодарности.

— Углядел, значит, — сказал Довбня. — А она тушку углядела.

— Какая там тушка, одни ножки…

— Вот именно. За ночь он ее прикончил, солдат?

— Возможно, они прикончили ее еще вечером в другом месте, — заметил Андрей. — А может, не ее скотина.

— Моя! — тихо молвила Горпина. Взгляды их встретились.

Мучительно сломанная бровь, прикушенная губа, Андрей отвернулся.

— Ладно, Горпина, — оборвал ее Довбня. — Твои несчастья известные. — И, весь подобравшись, процедил: — Но закон есть закон, товарищ лейтенант, отыщем вора.

* * *

Шли молча, метель затихла, выглянуло солнышко. Андрей до рези в глазах всматривался в уходящую вдаль шеренгу машин при дороге, боясь наткнуться на свою, ее можно было узнать сразу по обшарпанному кузову. Полуторки эти, прошедшие войну, доживали последние дни.

Довбня начал с крайней, новенькой трехтонки, очевидно, не знал в лицо Николая, показав копавшемуся в моторе водителю документ. И чем сдержанней был Довбня, тем разговорчивей становился Андрей. То останавливал первых встречных солдат и начинал расспрашивать о прибывших ночью машинах, то советовал идти вглубь от дороги, где на просеках тоже виднелись машины. Его прямо несло словами. И так продолжалось до тех пор, пока не укололся о прищуренный взгляд Довбни.

— Я вам непременно нужен? — спросил Андрей. — У меня дела.

— Да нет, ступайте по своим делам.

Но Андрей, точно завороженный, продолжал идти рядом, лишь поймал скользнувшую по красному лицу Довбни усмешку. Но ему уже было наплевать: судьба индейка, куда вывезет. Закурил, не глядя, протянул пачку сигарет милиционеру — почувствовал, что тот не собирается брать, и небрежно сунул обратно в карман.

— Побрезговал…

— Да нет… просто, знаете, привык во всем обходиться своим. По мере, так сказать, возможности. — И уточнил со смешком, — берегу достоинство…

Бог ты мой, какая щепетильность.

— В таких мелочах?…

— Это как сказать…

Андрей был задет за живое. В спокойном, чуть смущенном облике Довбни не ощущалось подвоха. Старшина вдруг заговорил, словно бы оправдываясь:

— Это, знаете, самое ценное — быть верным себе. Жизнь — штука сложная, и всякого в ей еще хватает… И колдобин и ухабов, а ты знай иди, не срывайся, не теряй курса. — Что-то удивительно знакомое прозвучало в его словах, в самом тоне — раздумчивом и вместе с тем жестоком. Ну да, отец говорил то же самое. Очевидно, и Довбня подытожил что-то свое, пережитое, не совсем связно, окольно… Замолк, не спеша чиркнув кресалом, закурил. — Обстоятельства, конечно, много значат. Как же! Я Маркса читал, про человека и про обстоятельства. А все же в трудные минуты, в испытаниях, нужно оставаться самим собой… Когда-то довелось мне хлебнуть месяц в лагере, до побега к партизанам, там всякое было, и предатели были. Но таких — единицы, а в массе-то люди — все же люди, гордые существа.

— Эк вы куда от папирос шагнули, — заметил Андрей.

— А это в большом и малом. С малого все и начинается, с потери, с уступки себе… Мир один, все в нем сплетено, замешано крутовато — Он снова засмеялся, как бы застеснявшись своих обобщений. — Так сказать, диалектика.

Андрей не ответил, подавленный невесть откуда подступившим ощущением собственной униженности, родившей брезгливость к самому себе, к сияющему вокруг утреннему солнечному зимнему миру. Честь мундира оборачивалась гаденьким инстинктом — уберечься!..

Они дошли уже до середины колонны, когда Довбня вдруг завозился у одной из старых машин с красными пятнами на днище кузова.

Подбежал незнакомый старшина, и после короткого объяснения выяснилось, что пятна — следы от пролитой краски, в этом легко убедиться. Довбня, колупнув ногтем пятно, согласился, но расходившийся старшина, шустрый старичок в шикарной офицерской, из голубого меха, шапке, неожиданно полез на рожон и заорал на Довбню — какое тот имеет право проверять военные машины?!