Исход Русской Армии генерала Врангеля из Крыма

— Что вы, что вы. Я не могу взять от товарища такую сумму.

— Возьмите, потому что я играл серьезно.

— Нет, право, я не могу… Вот что я вам предлагаю. Сыграем на все.

И он достал карты.

— Нет, я больше к картам не притронусь. Я уже заплатил за урок. Я ушел, оставив ему деньги. И с тех пор не играю.

Феодосия

Обе батареи погрузили в длиннейший поезд и повезли в Таврию. А обоз пошел в Феодосию. Шапиловский^{250} и несколько офицеров поехали в обоз. Между ними брат, Александров и я. Поместились в Феодосии в дачах на горах.

Тут мы нашли полковника Шафрова^{251}, который оказался командиром нашей батареи. Он был болен астмой и редко бывал в батарее, его заменял Шапиловский, который был старшим офицером. Для нас это была скорей неприятная неожиданность. К Шапиловскому мы привыкли, а Шафрова не знали или, верней, знали не с самой лучшей стороны. На Северном Кавказе в Петровском он чуть не загубил батарею и в Махновском районе рассорился с начальником 2-й группы. Но Шафров нас очаровал. Он устроил ужин, купил хорошего вина, и много, и пригласил всех наличных офицеров, чтобы с ними познакомиться. Он просил Шапиловского нас ему представить. Шапиловский сопровождал каждого хвалебной фразой. Я покраснел как мак, когда, представляя меня, он сказал:

— Поручик Мамонтов, на любую дикую лошадь может сесть, и она его не сбросит.

Это было сильно преувеличено, но приятно слышать.

Играли наши трубачи. Шафров был весел и остроумен. Он сказал речь о молодости, радости жизни, любви. О счастье. Под конец мы были все в полсвиста. Отпустили трубачей и завладели трубами и стали сами пытаться дудеть. Воображаете? Собаки всей округи нам аккомпанировали воем. Наконец разошлись, унося каждый свой инструмент.

На следующее утро поручик Горобцов зашел за мной, и мы пошли на дачу Шафрова и Шапиловского, где было наше собрание. Шли мы смеясь и дудя на наших трубах. Из дачи вышел брат.

— Не шумите так. Сегодня ночью Шафров застрелился. Он оставил записку: «Проспался, не пьян. Больше не хочу…»

Господи, подумал я, он застрелился из моего краденого револьвера. Тогда я еще не знал, что в шафровском револьвере, который был у меня, все патроны были испорчены. Из своего револьвера он не мог бы застрелиться. Неисповедимы пути Твои, Господи. Я способствовал его смерти, не ведая о том. Значит, вчерашний ужин был прощальный. Он хорошо это сделал. Ни минуты нельзя было это заподозрить. А вой собак? А мыто смеялись. Они выли на смерть.

Похороны

В обозе было орудие, и мы решили похоронить нашего командира, полковника Шафрова, как полагается артиллеристу, на лафете. Для этого снимается ствол и к полозьям привязывается гроб. Шапиловский назначил ездовыми: брата в корень, Горобцова в средний вынос и меня на передний. Лошади, особенно в корне, который один должен был спустить лафет с гробом с нашей горы, были слабы, и, при неопытности ездовых и лошадей, я несколько опасался за судьбу гроба. Дело в том, что из нас троих только я, и то очень недолго, был ездовым.

Перед домом выстроилась процессия. Впереди священник и псаломщик, за ними хор детей, затем лафет и мы, хор трубачей, взвод солдат с винтовками, пролетка для Шапиловского и дальше остальные офицеры и солдаты пешком.

— Смирно!

Разговоры смолкли, и все подтянулись. Вынесли и привязали гроб. Шапиловский с горя выпил все оставшееся от ужина вино и появился на крыльце пьяный. Он хотел сказать слово об усопшем, но мы услыхали только неопределенное мычание и пьяную икоту. Он махнул рукой и быстро направился к пролетке. Он не рассчитал своего стремления — влез с одной стороны, но вылез с другой. Тогда, уцепившись за пролетку, он оглядел нас свирепым взором — не смеемся ли мы. И осторожно влез и благополучно сел в экипаж. Хор запел, и процессия двинулась.

Но вскоре начался спуск с горы. Дорога была узкая, вырыта в склоне горы. Податься было некуда, справа обрыв, слева отвесная гора. Мы поставили, конечно, тормоз, и брат делал все усилия, чтобы сдержать коренных лошадей. Лошади чуть не сели на зады, но лафет скользил все быстрей и быстрей. Мы с Горобцовым ничем брату помочь не могли. Все наше внимание было направлено на то, чтобы не натягивать постромки и чтобы лошади не заступили за них. Наконец корень перешел на рысь, чтобы уйти из-под лафета. Мы с Горобцовым тоже перешли на рысь. Я крикнул детям хора, шедшим передо мной:

— Эй, вы. Поспешайте, иначе я вас раздавлю.

Они заметались вправо и влево, но, убедившись, что дорога узка, пустились бегом, увлекая причт. Дети пытались продолжать петь на бегу, но из этого ничего путного не получилось. Рысь становилась все крупней и крупней, и бег хора и причта усиливался. Не могу вспомнить без смеха дородного священника, который, задрав рясу, с крестом в руке, опередил всех бегущих.