Искушение Марии д’Авалос

— Мне бы не хотелось, чтобы Челестина услышала, как я говорю, что она толстая. Она может сильно оскорбиться. Пикколомини — не сплетники. У них слишком много своих собственных секретов, так что они не судачат о других, опасаясь мести. Да и в любом случае, они ужасно тебя любят и знают, как трудно с Карло, — все это знают. Но зачем же разглашать наш план всему миру? Меня беспокоят слуги. Не знаю как твои — наверно, они боятся Карло, — но мои целый день шныряют и прикладывают ухо к замочной скважине. Вот только в прошлый четверг я застала Анну за чтением письма, которое я скомкала и бросила на ковер. Бог его знает, кто научил ее читать — быть может, какой-то священник. Лоренцо и Челестина настолько беззаботны, что слуги фактически правят домом, и Бог его знает, куда они суют свой нос, а потом сплетничают со слугами из других домов. Все слуги — несчастные существа, которым скучно. Наши дела для них — развлечение.

— Не знаю, стоит ли Фабрицио приходить сюда ночью, тетушка. Я поговорю с ним об этом. Он здесь. Я пойду к нему, как только смогу, не нарушая приличий, удалиться после завтрака.

— Уж лучше ему приходить сюда ночью, чем тебе выскальзывать на несколько часов днем. Хозяева обидятся, если будут редко тебя видеть, Я предлагаю поменяться спальнями. Челестина не станет возражать. Я придумаю какую-нибудь вескую причину. Да и зачем ей говорить? Разве ей не все равно?

— Я думаю, ты затеяла все это просто для того, чтобы получить спальню с видом на море, — рассмеялась Мария.

— Тебя теперь все забавляет, не так ли? Порой я думаю, что ты лучше относилась ко мне, когда была несчастна.

— Какую жестокую вещь ты говоришь, тетя!

— А разве не жестоко то, что ты только что мне сказала?

— Да, тетушка, и я приношу извинения. Я ни на минуту не верю, что ты так эгоистична. Я просто тебя дразнила. Ты права. От счастья я сделалась легкомысленной и не слежу за своими словами. Это потому, что я вдруг почувствовала себя такой свободной здесь, вдали от Карло, и я знаю, что буду видеть Фабрицио каждый день — быть может, несколько недель. Ты представить себе не можешь, какой раскрепощенной я себя чувствую. И ужасно легкомысленной, Пожалуйста, прости меня за то, что я тебя немножко подразнила. Ну, поцелуй же меня.

— Я — все, что у тебя есть, ты же знаешь, — сказала Антония все еще с надутым видом. — Я — твой единственный верный друг.

И она поцеловала племянницу.

— Я знаю, тетушка.

— Конечно, у тебя есть Фабрицио, но любовники не могут быть друзьями, во всяком случае — верными. Поверь мне, уж я-то знаю.

Завтрак проходил неторопливо. Мария горела от нетерпения побежать к Фабрицио, но в то же время наслаждалась обществом беззаботных, ленивых Пикколомини, которые жили ради собственного удовольствия. После того, что ей рассказала Антония, Мария по-новому взглянула на Челестину. Та потолстела, это правда, но ее аристократическая безмятежность и танцующие, шаловливые глаза делали ее привлекательной и в сорок два года. У нее была горничная-египтянка, которая ознакомила хозяйку с хной, и теперь волосы у Челестины были слишком ярко-красные. Благодаря гордой осанке Лоренцо в свои пятьдесят три года выглядел величественно, несмотря на тучность. Он хватал кусочки с каждого блюда на столе, отправляя их прямо в рот, и отмахивался от хлопотавшего вокруг него слуги, предлагавшего положить еду ему на тарелку. Время от времени он предлагал эти лакомые кусочки своей дочери, Козиме, сидевшей рядом с ним, но ту явно не интересовала еда. Она с отвращением надувала губы, и он съедал кусочек сам. Порой она все же соизволяла открыть свой алый ротик с острыми зубками, и он кормил ее, как птичка птенчика. Лоренцо питал большую нежность к Козиме, исполняя любой ее каприз и не отпуская ни на шаг от себя. Ей было шестнадцать, и она еще не была помолвлена. Мария считала, что этим объясняются ее резкий смех и рассеянный вид. Она была красива красотой молодости: бледно-оливковая кожа сияла здоровьем, блестящие каштановые волосы распущены, а серые глаза были такими большими и круглыми, что придавали ей удивленный вид. Мария завидовала ее молодости. Прежде чем спуститься к завтраку, она изучила свое лицо перед зеркалом, и при ярком солнечном свете Амальфи обнаружила морщинки в уголках глаз и тонкие линии вокруг рта. Годы начинали сказываться. Ей было двадцать восемь. Еще шестнадцать месяцев — и ей будет тридцать.