Искушение Марии д’Авалос

Они танцевали сарабанду — довольно старомодный придворный танец, в котором пары грациозно сплетались и постоянно обменивались партнерами. Мария отдалась ритму танца и начала получать от него удовольствие. Когда ее партнером ненадолго стал старый принц Карафа ди Стильяно, он вызвал у Марии смех, сказав с шутливым ужасом:

— Хотя никто в Неаполе не обладает лучшим вкусом, нежели ваш муж, его идеи относительно моего сада повергли меня в изумление. По-видимому, он хочет преобразить «Ла Сирена» в Вавилон, а все мы знаем, что там случилось.

— Не беспокойтесь, принц, — ответила она. — Он ведь призывает вас создать великолепные висячие сады, а не Вавилонскую башню.

Ее следующим партнером был Карло.

— Впервые за много месяцев ты улыбнулась, Мария. Я сам, как тебе известно, подвержен приступам меланхолии и нахожу, что лучшее лекарство от нее — отдаться ритмам музыки.

— Почему, — спросила она язвительно, — когда ты хочешь проявить доброту, то выглядишь напыщенно?

К ее удивлению, он рассмеялся.

— Добро пожаловать обратно в страну живых.

Мария сменила еще двух партнеров, и танец закончился. Фабрицио подошел, чтобы проводить ее на место.

— Часть моего детства прошла на этой вилле, — сказал он. — Давайте поднимемся наверх. Я хочу кое-что вам показать.

Она колебалась.

— Вы опасаетесь меня, Мария. Я это чувствую. Пожалуйста, не бойтесь. Это меня расстраивает. Я никогда не причиню вам вреда. Ведь я же практически ваш родственник, и мне бы хотелось, чтобы вы именно так обо мне и думали.

— Какая прекрасная речь, Фабрицио, — холодно произнесла она. Они дошли до двери и остановились. — Что это вы хотите мне показать?

— Сейчас я вас рассердил. — Он вздохнул и отпустил ее руку. — Я хочу показать вам редкий и прекрасный артефакт — ожерелье, некогда принадлежавшее Клеопатре.

При упоминании драгоценности ей вспомнился перстень. Слезы навернулись ей на глаза, и она отвернулась со словами:

— Хорошо, давайте поднимемся.

Фабрицио велел лакею принести лампу. Мария оглянулась, ища взглядом Карло. Он стоял, болтая с Мирандой, и Мария увидела его лицо в профиль. Черт с ним. И черт со всеми, кто заметит, что она покидает комнату в сопровождении Фабрицио.

Когда они поднимались по лестнице, Мария старалась успокоиться. Она была взволнована и смущена: в течение всего двух минут рассердилась, расплакалась и повела себя вызывающе.

— Я хочу у вас кое-что спросить, — сказала она. — Перстень, который вы мне дали на похоронах Беатриче, принадлежал ей? Я никогда не видела его раньше.

— Он должен был принадлежать Беатриче. Я заказал его и хотел ей подарить.

— Простите меня, но я едва взглянула на него. Он все еще у меня дома в кармане платья. Что на нем изображено?

— Медведь, шпага и три звезды — герб Карафа, как вам известно. Беатриче так гордилась принадлежностью к семье Карафа, что я подумал, ей это должно понравиться.

— Да, ей бы понравилось. Как мило с вашей стороны, — сказала Мария, боясь, что сейчас расплачется, как это часто случалось с ней в последнее время.

— Я любил Беатриче. Она была самой любимой из моих кузин. Она нравилась даже моей жене, которая планировала вовлечь Беатриче в занятия благотворительностью.

— Не знаю, согласилась бы на это Беатриче.

— Да, она была слишком правдивой, не любила ханжества. Возможно, она бы занялась благотворительностью, став старте, но она не стала бы докучать всем проповедями на эту тему и… и делать это смыслом жизни.

— А ваша жена это делает?

— Да, — ответил он спокойно.

Они добрались до верхнего этажа. Фабрицио зашел в комнату налево и поставил на стол канделябр. Это была большая комната без занавесей; стеклянные горки и старинные венецианские зеркала мягко мерцали в теплом свете; у стен были составлены картины.

— Здесь принц хранит часть своих фамильных сокровищ, — пояснил Фабрицио.

Мария прошла к окну. Вдали виднелись два белых призрачных пика горы Везувий, окутанные тьмой.

Фабрицио достал ключ из потайного отделения в столе и отпер одну из горок.

— А принц не будет возражать, что мы сюда пришли? — осведомилась Мария.

— Нет. Помимо того, что он мой дядя, мы с ним добрые друзья. Он знает, что я питаю особую нежность к этой драгоценности, — ответил он, вынимая ожерелье из горки. — Он отписал мне его в завещании.

Фабрицио положил ожерелье на стол рядом с канделябром, и оно ожило: два ряда ромбовидных аметистов, бирюзы и рубинов, вправленных в переплетенные золотые ленты. Секрет прелести ожерелья крылся в том, что, с одной стороны, оно было грубоватым, а с другой — шедевром ювелирного искусства.

— Как изысканно, — выдохнула Мария, дотронувшись пальцами до ожерелья, которое заворожило ее.

— Да, не правда ли? Оно римское. Говорят, Цезарь велел изготовить его для Клеопатры, когда она была в Риме.

— А как оно оказалось у принца ди Стильяно?