Искусство жить

На следующий год женщина привезла свою сестру, через год – подругу, потом – детей, потом – внуков. Каждый год они с Алексом шли через поле к расположенному в полумиле от дороги старому дереву, и уже оттуда женщина начинала прогулку по уже несуществующим улицам и домам своей деревни. «Здесь был дом моей бабушки, – говорила она, – тут стояла синагога, вон там жила я».

Алекс поставил на стол свою кружку.

– Там нет вообще ничего, но она видит все. А в случае вашего отца, все осталось на своих местах, но он ничего не видит. – Он посмотрел мне в глаза и добавил: – Все они воспринимают это по-разному.

В аэропорту отец заметил, как я вручил Алексу конверт.

– Ты ему заплатил сверху? – возмутился отец. – Ты просто псих! За что ему еще приплачивать?

Я почувствовал, как во мне закипает накопленное за последние дни раздражение.

– Он же все нашел, папа. Больше, чем он, для нас никто не смог бы сделать.

* * *

Позднее, уже в Лондоне, вернувшись к своей психо-аналитической работе, я вдруг подумал, что отцовское «помню-не помню» было наглядным выражением одной простой психологической истины – места, в которых больше нет любимых нами людей, становятся для нас чужими и совершенно незнакомыми

.

Больше того, я стал все сильнее беспокоиться, правильный ли подарок я сделал отцу на его юбилей. Я часто говорил со своими пациентами о том, что подарки могут быть достаточно жестокими попытками управлять людьми… Может быть, так было и в моем случае? Что я хотел от отца, когда приглашал его в это путешествие?

Кроме всего прочего, эта поездка помогла мне понять, что Холокост лишил моего отца возможности вспоминать о своем детстве. В детстве его все время куда-то отправляли из дома, сначала на дедову ферму, потом – в школу.

И я вдруг, как никогда раньше, ощутил его чувство заброшенности и понял, что Холокост затмил воспоминания о перенесенных в детстве тяготах. Избежав уничтожения, о своем детстве он мог сказать только одно: «Я был счастлив».

Потом, где-то через год после этого путешествия, я наткнулся на газетную статью о конных походах в Шотландии. Я вырезал эту заметку и послал ее сестре, сказав, что это может ее заинтересовать. Когда она была маленькая, отец каждые выходные водил ее кататься на лошадях в расположенный неподалеку конный клуб.

У меня даже где-то сохранилась сделанная мамой фотография: моя двенадцатилетняя сестренка с улыбкой наблюдает за тем, как отец седлает лошадь.

Мне помнится, я однажды спросил отца, где он научился так хорошо управляться с лошадьми. Он начал было рассказывать мне, что много занимался с лошадьми, когда был мальчишкой и жил на ферме у деда, но как только я спросил, была ли у него когда-нибудь своя собственная лошадь, он просто встал и ушел прочь… Приблизительно так же, как в первый вечер в Мукачеве.

Естественно, все эти воспоминания заставили меня задуматься о том, какую жизнь я выбрал для себя самого: часами сидеть наедине с другими людьми, думать, стараться быть рядом и не уходить в себя. И пациенты чаще всего продолжают сотрудничать со мной, только пока мне это удается.

Иногда я поступаю как Алекс, то есть веду пациентов к самому началу, используя еще существующие ориентиры. Я тоже помогаю им попасть в невидимый, но вполне осязаемый мир.

Временами я чувствую себя таким же гидом – отчасти детективом, отчасти переводчиком. И Алекс прав – все они воспринимают это по-разному.

* * *

Но это еще не конец истории. Через восемь месяцев после поездки у нас родилась дочь Клара. Однажды, когда ей было пять лет, она подслушала мой телефонный разговор. Отец позвонил мне, чтобы сообщить, что умерла наша родственница – женщина, которую я знал всю свою жизнь.

Мы называли ее Тоби, но по-настоящему ее звали Тереза Гроц. Ее дед был братом деда моего отца. Родилась и выросла она на той ферме в Негрове. В 1940 году, когда мой отец эмигрировал в Америку, Тоби и ее семья остались.

В апреле 1944-го немцы собрали всех обитателей фермы и перевезли сначала на кирпичный завод в Мукачево, где им пришлось прожить несколько дней без еды и воды, а потом погрузили в вагоны для скота и отправили в Освенцим.

Сразу по прибытии Тоби ее сестре Хелене и Эугену, с которым мой отец делил комнату в школьные времена (все они на тот момент были подростками), обрили головы и накололи на руке номера. Их послали на принудительные работы, а всех остальных родственников отца (да и всех, кого он вообще знал) отправили в газовые камеры.

По телефону мы с отцом говорили о жизни и судьбе Тоби. Они часто играли вместе, когда он жил на ферме, и отец помнил, какой жизнерадостной и счастливой девочкой она была в те годы. «Но к жизни в Америке она приспособиться так и не смогла, – сказал он. – Она прожила здесь больше шестидесяти лет, но Америка так и не стала ей новым домом».