Испанские шахматы

Грёза перевела дух, и ей захотелось примерить шубку. Она только наденет и посмотрит на себя в зеркало – это ведь не преступление? Какая разница, почему Ирбелин решил сделать ей дорогой подарок – подкупает он ее или покупает? Она не собирается идти у него на поводу. Но раз уж Глинский принес шубу, стоит, хотя бы забавы ради, накинуть ее на себя.

– Пожалуй, я рискну, – робко улыбнулась она.

– Я помогу!

Глинский подал ей шубу, и девушка с трудом попала в рукава, до сих пор никто никогда не подавал ей верхнюю одежду, не ухаживал за ней. У нее не сразу получилось.

– Это с непривычки, – обронил Жорж.

Красивая одежда преображает любую женщину, даже невзрачную. Но Грёзу шуба превратила из дурнушки в принцессу. Уже неважно было, какая у нее прическа и что за обувь – благородный мех выгодно подчеркнул тонкие, изысканные черты лица, а бледный румянец на скулах придал этим чертам затаенный внутренний свет. Обещание неземного блаженства, сказал бы сентиментальный поэт. Скрытая чувственность, определил бы Дон Жуан. Дьявольское искушение, осудил бы строгий блюститель нравов.

Глинский не являлся ни первым, ни вторым, ни третьим – он воспринял метаморфозу, происшедшую с Субботиной, как чудо, которому не нашел объяснения.

«Она же прелестна! – подумал вдруг он, ощущая прилив желания. – Какой, в сущности, безделицы хватило, чтобы оттенить ее красоту, заставить ее засиять всеми гранями. Ах, Грёза, Грёза! Не зря тебе дали это имя…»

– Вам очень идет этот цвет, – сказал он, чтобы нарушить опасное молчание.

Слова порой разрушают внутреннюю магию момента, отрезвляют людей и возвращают их с заоблачных высей на земную твердь.

– Правда? – застенчиво улыбнулась она.

И звук ее голоса, совершенно другой, не тот, что пару минут назад, вновь погрузил Глинского в сладостное полузабытье.

– Послушайте, – удивляясь своей горячности, начал он. – Ирбелин сделал вам подарок, так возьмите его! Не гадайте о том, что побудило этого человека раскошелиться. Он не обеднеет, поверьте.

– Не знаю, Жорж, могу ли я доверять вам…

Она заколебалась, и чаша весов склонилась в пользу Глинского. Собственное имя в ее устах показалось ему вульгарным. Лучше бы она называла его Георгием, но теперь поздно что-либо менять.

– Пожалуй, я последую вашему совету, – добавила Грёза. – Была не была! В конце концов, я ничего не просила.

– Конечно, – улыбнулся гость.

– Я понимаю, что не должна брать подарки у этого… Ирбелина, но… очень хочется.

– Вы молодец. Только к такой шубе придется покупать новые сапожки.

– Потом как-нибудь, – погрустнела Грёза. – Я не умею копить деньги. Едва получу зарплату, тут же все потрачу. Я ужасная транжира!

Глинский обвел взглядом обстановку гостиной: истертые плюшевые накидки; портьеры с обвисшей бахромой; какой-то ободранный буфет, набитый остатками отслуживших свой срок сервизов; ламповый телевизор; выцветший матерчатый абажур над круглым столом – повсюду неприкрытая бедность, которая бывает в жилищах одиноких стариков. И эта молодая женщина еще обвиняет себя в расточительстве! Ему неудержимо захотелось выгрести из шкафов пришедшие в негодность пожитки, вытащить их во двор и поджечь. Устроить большой костер.

Грёза угадала его мысли и оскорбилась.

– Не смейте меня жалеть, – с вызовом сказала она. – Я этого терпеть не могу!

Глинский с удивлением обнаружил, что ему не хочется уходить. Старомодные вещи, которые пережили своих хозяев, придавали квартире какой-то неповторимый уют. Да и нынешняя их владелица производила на молодого человека странное впечатление – в ее поведении, манере говорить, в ее жестах и чертах лица было что-то, чему он не знал названия. Магнетизм… невыразимое очарование…

– Вы… не откажетесь поужинать со мной? – пробормотал он, не в силах более сопротивляться этому притяжению. – Надо же обновить шубу и… обмыть.

– Будем кутить! – решилась она и зажмурилась, как перед прыжком с большой высоты.

Глинский ни с того ни с сего ощутил себя на седьмом небе. Он из кожи вон лез, чтобы угодить ей, ужасаясь своему поведению.

На улице сыпал мокрый снежок. За углом дома, укрывшись в его тени, сидел в машине господин Ирбелин, наблюдал. Он не отдавал себе отчета, что привело его сюда. Или осознанно не хотел понимать. Он увидел, как со скрипом открылась рассохшаяся дверь парадного и вышел директор агентства «Перун», поддерживая за локоть девицу Субботину, как распахнул перед нею дверцу своего нового авто, припорошенного рыхлыми белыми хлопьями, как черная иномарка выпустила из выхлопной трубы дым и плавно, с достоинством покатила по узкой улочке к проспекту.

Ирбелин двинулся следом. Нечто невообразимое творилось в его иссохшей пустынной душе – без любви, без сострадания, без жажды поклоняться и жертвовать. Оказывается, сохранился еще на самом донышке его трезвого и сурового сердца неисчерпанный родник, который вдруг проснулся и зазвенел, оглашая сухую пустыню весенней песней, языческой и священной, как первый звук зарождающейся жизни…

– О, боже! – простонал он. – Этого не может быть! Не может…

* * *