Исповедь Дракулы

– Новому папе плевать на злодеяния Дракулы. Он не стихотворец Пий, ему противны игры в гуманизм, – преодолев детские страхи, заставил себя заговорить король. – Он не считает массовые казни злодеянием, а напротив, видит в них проявление силы и власти.

Элизабет задумалась. Больше всего ее тревожило отношение к этой истории самого Матьяша. Он слишком нервничал, принимал все близко к сердцу, что делало его уязвимым.

– Не отступай и продолжай настаивать на своем, а я подумаю над запасными вариантами. Если папа решит провести расследование, мы сумеем доказать, что действовали правильно… или заблуждались. Тот, кто сам, первым признает свою вину, не может быть наказан, ведь он уже раскаялся в содеянном. В любом случае следует тянуть время. Пусть расследование займет долгие месяцы, если не годы, ведь это крайне важная проблема, и прежде чем принимать решение и наказывать виновных, надо во всем детально разобраться. Кстати, насчет виновных: вспомни, все началось с того, что тебе, сын мой, передали документ, повествующий о зверствах Дракулы. Ты поверил ему, столь убедительно все было изложено. Такое случается… Его ведь написал некий монах брат Яков?

– Да.

– Надеюсь, никто не знает, в какой святой обители он живет, и его скромное имя никому ничего не говорит.

– Как же! Этот рифмоплет Бехайм умудрился написать в своей поэмке, что о Дракуле ему рассказал именно брат Яков! И я даже предположить не могу, о чем еще болтали эти недоумки!

– Печальная неосмотрительность. Если начнут распутывать клубок, неизвестно, куда приведет ниточка. Впрочем, люди смертны, с ними всякое случается, причем совершенно неожиданно. На все воля Господня. Ступай, Матьяш. Я верю, что все будет хорошо. Я никому не дам в обиду своего сына.

Матьяш ушел. А Элизабет еще долго сидела у темного окна, строя планы и думая о том, что слишком рано приготовилась прощаться с жизнью. Смерть могла подождать – Матьяш все так же как и прежде нуждался в помощи и защите своей матери.

Бавария, Зульцбах

Безлунная ночь издревле оставалась сообщницей преступников, творивших во мраке темные дела. Трудно было пробираться по узким улочкам Зульцбаха, на которые не падало ни одного лучика света, и ориентироваться только по силуэтам высоких крыш домов, но кравшийся по переулку человек хорошо знал свое дело. Из темноты возникли очертания большого трехэтажного дома. Скрывавшийся во тьме незнакомец внимательно осмотрел его, беззвучно поднялся на крыльцо, словно слепец ощупал ладонью дверь, обнаружил замочную скважину, но вдруг замер, услышав приближающиеся голоса.

В такую пору добропорядочные обитатели городка сладко спали под пуховыми перинами в своих домах, однако подвыпившие гуляки, похоже, не замечали, какое время на дворе. Веселые реплики неожиданно сменились бранью, несколько возвращавшихся из трактира человек остановились напротив трехэтажного дома, начав энергично выяснять отношения между собой. Они не видели прижавшегося к стене незнакомца, но тот очень внимательно наблюдал за ними. Понимая, что не сможет незамеченным проникнуть в дом, он неслышно, словно тень, скользнул вдоль фасада и растворился в непроницаемом мраке спящих улиц.

Вскоре в Зульцбах вернулась тишина, которая царила до той поры, пока ее не нарушил щебет приветствующих рассвет птиц. И вот уже лучи солнца коснулись черепицы крыш прижавшихся друг к другу домиков, а гордые петухи возвестили о начале нового дня…

Михаэль Бехайм любил хорошую жизнь и умел наслаждаться каждой ее минутой. Это солнечное светлое утро сулило ему прекрасный день, где все события шли по раз и навсегда определенному плану. Плотно позавтракав и одарив циничным комплиментом служанку, преуспевающий стихотворец вышел из дому. Он намеревался совершить привычную ежедневную прогулку, посетив небольшую живописную рощу на краю городка.

Пробуждение природы и безмятежный покой навевали поэтическое вдохновение, и в голове пиита даже возникло изящное четверостишие, коее вполне могло украсить его очередную поэму. Впрочем, платили Бехайму деньги не за описание красот природы, а за жесткие сатиры на злобу дня. Исполняя волю сильных мира сего, он получал неплохие деньги, и такое положение дел вполне устраивало стихотворца. Должность старосты в родном Зульцбахе приносила Бехайму недурные доходы, но гонорары за поэмы существенно скрашивали жизнь.

В роще было тихо. Солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь молодую листву, придавали пейзажу необычный зеленовато-золотистый оттенок. Пели на все голоса потерявшие голову от любви птицы. Поскрипывал под ногами песок тропинки. Внезапно Бехайм резко остановился, почувствовав тревогу. В какой-то момент стихотворцу показалось, будто за ним следят. Рука сама собой потянулась к поясу, с болтавшимся на нем кошельком. Вокруг никого не было, однако природа уже не казалась такой безмятежной, тая в себе скрытую угрозу. Бехайм начал озираться по сторонам, но все же упустил момент, когда из-за кустов выскочил какой-то оборванец и с сакраментальным:

– Жизнь или кошелек! – преградил ему дорогу.