Исповедь гипнотизера

— Дома инструмента не было, но у Ольги Дмитриевны, одной из соседок, было пианино. Дама из старой интеллигенции, иногда музицировала, попытки Шопена, Шуберта… Постучал как-то в дверь, попросил разрешения послушать. Во второй раз попросил позволения сесть за инструмент и подобрал по слуху первые несколько тактов «Весны» Грига, только что услышанной. В следующие два-три посещения разобрался в нотной грамоте, чтение с листа далось с той же легкостью, что и чтение книг. Ольга Дмитриевна стала приглашать его уже сама, а потом, когда она переехала, ходил играть к другому соседу, выше этажом. Играл всюду, при всякой возможности, у меня дома тоже, на нашем старом осипшем «Беккере». (Я, любя музыку и имея неплохие данные обычного уровня, был слишком непоседлив, чтобы пойти дальше Полонеза Огинского.) Импровизировать и сочинять он начал сразу же. Вскорости разочаровался в нотной системе, придумал свою — какие-то закорючки, вмещавшие, как он утверждал, в сто одиннадцать раз больше смысла на одну знаковую единицу, чем нотный знак. Вся партитура оперы «Одуванчик» занимала две или три странички этих вот закорючек.

— Но почему же его не отдали хотя бы в музыкальную школу?

— Отдавали. В порядке исключения принят был сразу же в третий класс. Через три дня запротестовал против сольфеджио, попытался объяснить свою систему и в результате был выгнан с обоснованием: "Мы учим нормальных детей". После этого вопрос о музыкальном образовании больше не возникал, чем сам Клячко был очень доволен. Играл где попало, писал себе свои закорючки, а в школе при случае развлекал нас концертами. Его сочинения и серьезные импровизации успехом не пользовались ("Кончай своих шульбертов", — говорил Яська), зато сходу сочиняемые эстрадно-танцевальные пьесы и музыкальные портреты вызывали восторг. Инструментишко в зале стоял страшненький, вдрызг разбитый. Академик его сам сколько смог поднастроил. Участвовал и в самодеятельности, в том числе и в довольно знаменитом нашем школьном эстрадном ансамбле…

— Погодите, погодите… Ваш ансамбль выступал в кинотеатре «Колизей» во время зимних каникул?

— Выступал. Начинали, как водится, с благообразных песен, кончали…

— Худенький, темноволосый, очень белокожий подросток? С отрешенным каким-то взглядом…

— Владислав Клячко — дирижер и партия фортепиано, с тремя сольными номерами.

— Как же тесен мир… Значит, и я его тоже видел. Я был среди зрителей. Он понравился тогда одной моей знакомой девочке, но они, видно, так и не встретились.

— А конферансье нашего случайно не помните?

— Смутно. Что-то серенькое, какой-то вертлявый кривляка?..

— Что-то в этом духе. Это был я.

— Вот уж никак…

— Мир действительно тесноват… А вот на эту картинку вы часто смотрите, я заметил.

(Пейзаж в изящной резной рамке у Д. С. над кроватью. Вода, сливающаяся с небом, нежный закатный свет. Каменистые берега с тонко выписанной растительностью. На дальнем берегу одинокое дерево. Человек в лодке.)

— Я полагал, что-то старое, итальянское…

— Академик написал эту картину десяти лет от роду и подарил мне ко дню рождения. Как вы понимаете, я тогда еще не мог оценить этот подарок. Мои родители не поверили, что это не копия с какого-то знаменитого оригинала.

Он не проходил через период каракуль, а сразу стал изображать людей и животных с реалистическим сходством и пейзажи е перспективой, преимущественно фантастические. Абстракции своим чередом.

— Что-нибудь еще сохранилось?

— Сейчас… Вот… Это я, набросок со спины, по памяти… Несколько карикатур… В том возрасте это был самый ценимый жанр, и Кляча щедро отдал ему должное: не оставлен был без художественного внимания ни один однокашник. Афанасий-восемь-на-семь за портрет в стенгазете, над которым хохотала вся школа, пообещал бить Клячу всю жизнь, каждый день по разу, и возможно, выполнил бы свое обещание, если бы мы с Ермилой, у которого были с Афанасием отдельные счеты, не устроили ему хорошее собеседование. Что касается Ермилы, то он, наоборот, требовал, чтобы Кляча непременно отобразил его в печатном органе, причем в самом что ни на есть натуральном виде… Дальше — больше: сюрреалистический рисунок обнаженной натуры с лицом классной руководительницы однажды стихийно попал на стол оригинала. Автора выявить несложно: блестящий стиль, рука мастера. Была вызвана мать, потребовали принять меры; дома вступил в действие отец, была порка. Приклеилась формулировочка: "Разлагает класс". Запретили оформлять стенгазету, и он переключился на подручные материалы: тетрадки, обертки и внутренности учебников, бумажки и промокашки. По просьбам рядовых любителей изящных искусств рисовал на чем попало диковинные ножи, пистолеты, мечи, арбалеты, корабли, самолеты…

Но особой популярностью пользовались его кукольные портреты. Представьте себе: из портфеля вынимается небольшая кукла, вроде той злополучной неваляшки, а у нее ваше лицо, ваша фигура, ваши движения, ваш голос…

— Как?

— Клей, проволока, пластилин, пакля, обрывки материи… Механический завод или батарейки, система приводов…

— А голос? Неужели они говорили, его куклы?