Исповедь гипнотизера

Поднялся опять заполночь, чтобы в очередной раз попытаться выкинуть на бумагу кое-что из варева, кипящего в башке. Будет, конечно, опять только кроха, только за хвостик-то и поймаешь последнюю замухрышку, а мыслищи, которых такие табуны (желто-красные, лилово-зеленые), опять, помахав уздами, ускачут туда, за мрак, за табу… Сколько разговоров с вами, родные, ведешь в эти часы, нет, минуты, мгновения… В том и дело, что НАСТОЯЩЕЕ живет только в завременном пространстве, а вытащенное сюда, на развертку, подыхает в конвульсиях, как рыба на суше. Ну а все-таки, все-таки вы понимаете меня, милые — вот ты, кто сейчас читает — сейчас, сей миг ты и чувствуешь ТО ЖЕ САМОЕ, передается — вот этим-то моим именно кружением около да вокруг, этим ритмом невысказанности, промахиванием, ненахождением — ПОТОМУ ЧТО И У ТЕБЯ ТАК, именно так?.. Ведь слова только жалкой своей беспомощностью и вскрывают сущность…

Я за них не держусь — поэтому-то мне и даются они, слова, но вот как схватить-удержать то засонное видение, то завременное чувствование, те гроздья откровений, которые… Вот видишь? — оборвалось. Как только начинаешь полагаться на слова, как только всерьез, они и показывают кукиши. (Кто-то из пациентов доказывал недавно, что «кукиш» якобы французское слово и ударение должно быть на последнем слоге: кукИш.)

Есть на свете бред — честный несчастный больной братец лжи, выблевывающий потроха искренности. Есть забредье, страна Истины, первозданная стихия забытия, откуда выкрадывает свои перлы клептоманка-поэзия. Больше неоткуда, собственно, ей воровать. Часто возвращается с пустыми руками, и тогда она — ложь наихудшая, пошлость…

Не будем тревожить заповедники, поговорим… Я УМИРАЮ в смысле «еще живу», и ничего ипохондрического в это утверждение не вкладываю. Жить же можно только посредством свершающегося общения, жить и переживать себя… Вот и еще один мой кусочек в бессмертие выскочил, даруя и тебе миг утверждения в жизни. Бессмертие — это наше с тобой общее пространство, дом наш, и один я туда и не могу, и не хочу…

Поговорим, поговорим… Прав ли я, что в любом общении, в любом человечьем изделии и усилии — бессмертно живет и здравствует, и пере-живает себя только одна эта вот голая живая душа, вся как есть, только искренность, летящая к искренности, только душа-к-душе без никакого желания как-то там повлиять, подействовать, показаться?.. Вне мастерства, вне эстетики, вне оценок — она, душа, просто есть, и в ней как раз неправильности хороши. Или нет?..

Прав ли, что жизнь — передача души, пересыл — от существа к существу — и ничего больше, достаточно?.. Куда-то мы несем души свои — дальше, дальше — куда-то должны донести — куда?..

В личном бессмертии душа неминуемо потерялась бы — «Аще не умрешь, не оживешь». А сохранение имени своего, памяти о себе в живущих — только поверхность этой вот передачи, необязательный знак. Вечно живет только БЕЗЫМЯННАЯ ПАМЯТЬ — за ней все наше необъятное прошлое, за нею и будущее.

Вот еще, кстати, одно доказательство — ты представляешь, радость какая? — пока я писал это, перестала болеть голова, хотя по всем законам физиологии должна была разойтись до смерти.

Сие не значит ли, что возбужденный телесным недомоганием дух, искупавшись в Истине, произвел суммой своих движений исцеляющую работу? Прощаясь с тобой сегодня, могу лишь пожелать, чтобы твоя голова после прочтения следующего моего опуса разболелась не слишком.

…Интересный путь прошло значение слова «пошлый». По Далю, изначально «пошлый» значило «старый», «давний», «древний», «исконный». Старая, торная, хоженая дорога — дорога пошлая, и в такой дороге плохого ничего не усматривалось, напротив — самая надежная, приведет. С какого-то времени, однако, появляется оттенок неодобрения: «пошлый» — значит уже «устарелый», «слишком общеизвестный», «недоевший», «избитый», «вышедший из употребления», а затем и «низкий», «грубый», «вульгарный», наконец, «неприличный».

Тепловатый привязчивый запашок, исходящий из несвежих продуктов… Именно — иначе как в обонятельных категориях суть не схватить. Пошлость пахнет подкисшим пивом и вчерашними газетами, от нее несет молью, духами, противозачаточными пилюлями. Можно учуять и пот тревожности, и самодовольство, и зависть, и не допускающую в себе сомнений добропорядочность…

Пошлость пахнет протухшей наивностью.

Качество, казалось бы, противоположное (первоздан-ность! свежесть!), пошлость тем не менее из наивности и происходит. Утрата наивности и есть, собственно, пошлость, но утрата не изъятием, а распадом.

Владения пошлости — всё, что лежит между неведением и мудростью, между детскостью и гениальностью — все необозримые пространства недознания, недомыслия, недочувствия. Чудище обло!.. Жалким бледно-розовым язычком болтается в пасти его то, что, пожалуй, и самому веселому пошляку в грустную минуту покажется пошлостью — пошлость похабная.

Перетекая сама в себя, в развитом виде являет классического глиста. Фантасмагория паразитизма. Самозарождение из всего и вся.