Исповедь книгочея, который учил букве, а укреплял дух

"3. Пипин. Кто рождает слово?

Алкуин. Язык.

4. Пипин. Что такое язык?

Алкуин. Бич воздуха.

5. Пипин. Что такое воздух?

Алкуин. Хранитель жизни.

6. Пипин. Что такое жизнь?

Алкуин. Счастливым радость, несчастным горе, ожиданье смерти.

7. Пипин. Что такое смерть?

Алкуин. Неизбежный исход, неизвестный путь, живущих рыдание, завещаний исполнение, хищник человеков.

8. Пипин. Что такое человек?" и т. д.

Кантилена... Никогда не кончающаяся партия, протянутая линейно-бесконечным бесфинальным временем в бесконечную (?) даль. Но предел есть. Он — наведение (каждый раз!) на смысл, лежащий за всеми возможными пределами, но и... здесь, рядом, сей миг. И ради него, этого смысла, собственно, и затеяно все это странное учительство. Механически (?) усвояемое складывание слов о словах. Но так ли это? Ведь мир-то целен и зрим. Лицезрим...

Предшествующий взгляд на текст как целое, построенный по кантиленному принципу учительского умения представлять мир как школу, привел к тому, что слова-вопросы и слова-ответы, слившись-сцепившись, стали учебным материалом мироздания как мирознания. Мастерское умение как умение учить при таком обороте дела уже не нужно. Оно как бы ушло из текста, за текст... Посмотрите: разве похожи буква на стража истории, слово — на изменника души, а год — на колесницу мира? Не особенно похожи. Да и вовсе не обязаны быть похожими, потому что даже слово, обозначающее ту или иную вещь, вовсе не должно быть на нее похоже: слово кошка лишь привычка делает похожим на самое кошку. Но само называние чего-нибудь чем-нибудь само по себе законодательно неукоснительно. Назвать букву стражем истории, причем учительски аподиктично, означает, что так оно и есть: назвать значит оговорить названное в качестве не только существующего, но и бытийствующего, ожившего и навсегда с этого момента живущего в слове.

Но вид называемого и вид нового имени — это два разных, вовсе не похожих друг на друга вида. Однако два таких вида, которые как-то оказались друг с другом соединенными: в паре, но и порознь. Новое имя, данное учителем, — метафора, мнемонический знак, иносказание... Но, может быть, и то, что имеет отношение к сути дела. Разрыв очевиден, а связь (понятийная, "эссенциальная" — сущностная) проблематична (или проблемна?). А если подумать, то и вовсе эта сущностная связь здесь не просматривается. Значит, два ряда — обговариваемое и то, что вышло из этого обговаривания, — лишь псевдоединоматериальны. Единство иллюзорно (оно осуществляется лишь формально — в принципе "кантиленности" построения целостного мира для умения в нем быть и жить). А разрыв реален. Зазор очевиден, ибо не преодолен в понятии: учительское умение Алкуина произвольно и как бы отрицает авторитарную волю учителя; но вместе с тем как бы сулит выучиться мастерить — называть! — мир, складывать его из слов — вопросов-ответов по поводу его частей, составляющих этот мир. Умение учить как правильное называние предметов научения, а не как умение их исследовать. Но насколько это называние правильно? Да и правильно ли вообще? Загадывание имени вещи как ее образа? Тайна каждой вещи этого мира и мира в целом?

Но, может быть, разрыв-зияние меж словом-вещью и словом-именем — вовсе не зияние и не разрыв, а всего лишь нововременная иллюзия нынешнего исследовательского сознания, свысока взирающего на экзегетическое мышление средневековья — магистерско-школярское мышление каролингских времен? Это можно проверить, причем проверить почти экспериментально.

Проверяя, будем исходить из того, что учительская система Алкуина законосообразна во всех своих частях и срезах, как, впрочем, и полагается быть любой учебной схеме, если она действительно хочет учить, а не вводить в заблуждение. От вопроса ждут однозначного ответа, единственной выраженности в слове, то есть его жизни в единственном слове, именующем предмет воплощения. Испытаем Алкуинов урок на это вполне напрашивающееся предположение.

Язык — бич воздуха (4). Но движение воздуха, то есть то, что возможно сделать бичом (языком), есть ветер (55), который в той же мере есть "волнение воды, осушение земли" (55). В результате: ветер есть язык (с той же примерно точностью, что и в случае № 4).

Еще пример. Год — колесница мира (68). Ее везут ночь и день (69), а луна — око ночи (51). Значит, луна (око ночи) — возница этой колесницы, которую везет безглазая ночь, потому что ее глаз где-то там, на облучке.

Или еще. Сон — образ смерти (17). Но сон наяву — надежда (80). Значит, смерть — в определенном смысле тоже надежда на... воскресение, райское блаженство, загробную радость души.