Исповедь военнослужащего срочной службы

      Засыпал долго, сказывалось обилие впечатлений, но в часа два ночи был разбужен Гаврюшей — мешкообразным нескладным парнем из Уссурийска. Гаврюша был недавно произведен в «черпаки» — то есть, считался прослужившим уже год. Спросонья я ничего не соображал и даже не сразу понял что от меня хотят, когда он привел меня в бытовку (место для глажения одежды, пришивания пуговиц и всяких прочих подобных вещей, снабженное гладильными досками и утюгом) и сообщил, что я должен вылизать линолеум в этой комнате от следов резиновых подошв сапог при помощи тряпки, щетки, мыла и алюминиевого таза с водой. Пока я тормозил, рассуждая, что же мне следует сделать — дать Гаврюше в ухо за столь оскорбительное предложение, совершенно не подходящее к данному времени суток, или же приступить к работе (хрен знает, какие здесь на самом деле порядки и обычаи, да и Гаврюша не казался слабым челом), в бытовку вошел еще один зольдат (рядовой Узбяков, имени его, к сожалению не запомнил, «дедушка», прослуживший полтора года) и напомнил Гаврюше о неком Законе (про который я больше нигде и никогда не слышал), запрещающем эксплуатировать и прессовать «молодых» ("чижей", «шнурков», «салабонов» — где как звали, отслуживших всего полгода) в первую ночь (блин, прямо как право первой ночи звучит). В связи с этим Гаврюша со вздохом взял тряпку, щетку и самолично принялся за пол в бытовке, а я отправился спать.

      С утра меня обрадовали новостью о том, что я назначен в наряд, в патруль. Патруль — это такая группа военных человеков в составе одного офицера, вооруженного пистолетом Макарова (чаще огурцом в кобуре) и двух зольдатенов, вооруженных штык-ножами, которая шляется по гарнизону, по возможности пресекая все неуставные действия остальных военных (в основном рядового и сержантского состава), как то: несанкционированный заход за воображаемую демаркационную линию, разделяющую служебную и жилую зоны гарнизона, нарушение уставной формы одежды (расстегнутый воротничок, висящий на яйцах ремень, ушитую шапку и все в таком духе), и вообще за нахождение в неправильном месте в неправильное время (все было весьма условно, большое значение имела личность нарушителя). Пойманным нарушителям (в основном это были салаги вроде меня) грозила как минимум мокрая приборка помещения комендатуры. Если же задержанных не было, прибираться должен был сам патруль (исключая начальника, конечно), но на моей памяти не было ни одного патруля без задержанных.

      Двое суток без смены (народа катастрофически не хватало уже в то время) мы шлялись в патруле. Было нежарко, но на свежем воздухе я чувствовал себя великолепно, решив, что если служба пойдет так и дальше, опасаться мне нечего. События предыдущей ночи все же тревожили меня, но ночевали мы в комендатуре и использовать меня на ночных работах в казарме не получилось.

      Вернувшись на вторые сутки из патруля я тут же был назначен в наряд по кухне и чистил картофель до трех часов ночи. Была и приятная сторона этого дела — за столь самоотверженные действия при двухдневном отлове нарушителей воинской дисциплины (за нарушителем бегал исключительно начальник патруля, мы лишь изображали бег) и чистке национального белорусского национального продукта я был зачислен в группу, которая была премирована поездкой в Москву на какой-то рок-концерт. Это было неслыханно, но приятно. Вернувшись ночью из столовой, я получил парадку и утром мы выехали в столицу.

      Концерт проходил в спорткомплексе "Крылья советов", если не перепутал, обещали "Коррозию металла", но почему-то ее не было, зато в числе остальных банд выступала группа «Манго-манго», которая мне понравилась, я горжусь, что хоть раз слушал ее вживую. На время я даже забыл, что нахожусь в армии. Но вечером, к сожалению, пришлось это вспомнить.

      Вернувшись из увала, переодевшись, я почувствовал себя слишком спокойно и тут же был наказан за беспечность. Меня позвали в ленинскую комнату, где один из «дедов» — «француз» Насуров (черных здесь было принято политкорректно называть «французами», на что они обижались не меньше чем на слово "чурка") объяснил мне, что я должен написать ему письмо. "Какое письмо?" — изумился я, — "мы же рядом сидим?". "Пысьмо ат маэй лубимий дэвушка, шнюрок!" — ответствовал «француз». Через минут пять диалога стало ясно, что я должен был написать этому урюку письмо, якобы написанное его любимой девушкой и адресованное ему. Это конечно была не стирка чужих портянок, но задание это совершенно не соответствовало моему менталитету, тем более, что признать себя девушкой, хотя бы и гипотетической, мне совершенно не хотелось. Да и внешний вид этого монстроподобного чувака вряд ли возбудил бы чувства даже самой завалящей девушки, не будь она из одного с ним аула. Кстати, об ауле — это был самый что ни на есть табасаранец, про которых я писал раньше — малочисленный и гордый народец, живущий в горах Кавказа и не признающий ни советской власти, ни электричества.