Испытание на прочность: Прощание с убийцей. Траурное извещение для знати. Выход из игры. Испытание на прочность.

Мы ничего не можем поделать, если ей захотелось вернуться к своей старой профессии. Мне следует уделять больше внимания Филиппу. Но он этого не желает, у него своя «трудотерапия». Я чувствую известную издевку в его усердии. Мне представляется, будто я задешево нанял его по объявлению в газете: «Ищу временную работу по дому». Иногда, придя домой, я нигде его не нахожу, зову, крича на всю квартиру, и вдруг вижу, что он лежит на ковре у самой моей ноги с книгой или держит в руке телефонную трубку, из которой упорно слышатся частые гудки. Почему он не кладет трубку? Почему поворачивается на спину и кладет трубку себе на грудь, а не на рычаг?

— Почему ты не откликаешься, когда я тебя зову?

Он терпеливо и как-то слишком спокойно отвечает:

— Но я же тут.

Такие выходки выводят меня из себя, и я теряюсь, охотнее всего я наподдал бы телефон, но вместо этого беру у него с груди трубку и кладу на рычаг. Когда я затем оборачиваюсь, все сверкает на накрытом столе: тарелки, серебряные приборы, мой фужер для вина, словно расставленные слугой, наблюдающим за тем, как я на все отзываюсь. Однажды за ужином мне стало понятно, почему от его молчания там внизу на ковре я так теряюсь и становлюсь беспомощным. Ведь ребенком я поступал точно так же, установил я с испугом. Сидел на корточках за садовой стеной, прятался, а мать меня искала, звала и звала. Чем ближе она подходила, тем ниже я пригибался к траве. Я видел на ее лице признаки тревоги, уже темнело, и когда она стояла совсем рядом, я наблюдал за ней в щель и зажимал себе рукой рот. Мне хотелось прочесть на ее лице, насколько я ей дорог. А это я мог увидеть всего лучше, притворившись мертвым. Страх на ее лице казался мне слишком слабым, я домогался ее любви, но мать искала меня недолго. А я-то думал! Потом, обманутый в своих ожиданиях, я сидел за столом и виду не подавал. Она была уверена, что я сам прибегу домой, когда проголодаюсь. Никогда больше я не притворялся мертвым.

Когда мне вечером неохота готовить, мы идем в ресторан. Днем он сам берет себе поесть из холодильника, если я в городе, что случается не так уж часто. В большинстве своем клиентки приходят ко мне на дом, есть, правда, и такие, что избегают ездить по городу в машине: боятся выхлопных газов, людской толчеи, собачьего дерьма на каблуках; в моей картотеке значатся вдовы, ничего так не опасающиеся, как падения, перелома ноги, которое может с ними случиться по пути ко мне. Так что к пугливым я езжу сам и проставляю стоимость проезда в счете за портрет в саду. Вдовы сами предлагают снимать их в цветущем или опустевшем саду — смотря по времени года. Некоторые предпочитают кладбища, где погребены их мужья. Я везу их туда и снимаю на тонком покрове дерна, под которым покоятся профессора, главные врачи, генералы, артисты, владельцы пивоварен, поэты, фабриканты, депутаты бундестага, заместители министров. Я сделал себе имя тем, что уже много лет направляю свою камеру на старящееся тщеславие республики. С имеющимся у меня материалом я мог бы составить целый альбом, озаглавив его «Вдовы», и близкие прославленных покойников заплатили бы за него любую цену. В сущности, эта работа со скорбящими вдовами — лишь побочный продукт моей основной специальности фотографа-портретиста. Много их набралось у меня, этих вдовьих лиц, именитых морщин, живущих славой покойников, лиц, которые умеют скорбеть по желанию. Иногда я их предупреждаю, говорю, что задам вопрос, который, возможно, их испугает. Вопрос, от которого у них на лице возникают те похожие на копошение червячков подергивания, что сейчас так пригодились Хильде на телевидении, дрожь-отголосок прожитых вместе лет. Чтобы несколько оживить клиенток, я прошу:

— Скажите мне слова, которых вы ему так никогда и не простили…

Одни изумленно смотрят в камеру, кривят лицо, будто вот-вот заплачут, другие возмущаются, словно я залез им под юбку. Но поздно, уловка действует безотказно: они плаксиво, потерянно или злобно гонятся за врезавшимися в сердце словами, прислушиваются к ушедшему в могилу голосу — тут-то я их и снимаю.