Испытание. По зову сердца

— Ха-ха-ха, — деланно засмеялся Семен, — и заправда дуреха! Ну, что чураешься-то? Все равно моей будешь. Вот сделаем это дело, получу я свой дом и тебя в него хозяйкой введу. Свадьбу на всю округу справим. Самого коменданта пригласим. А там, глядишь, меня старостой назначат. Не веришь? Назначат. По заслугам назначат, — и он снова потянул Веру к себе. Вера не выдержала, задрожала всем телом и крикнула:

— Маша!

Дверь распахнулась, в избу влетела Аня.

— Что?! — бросилась она к Вере, у которой глаза были полны слез.

Семен в страхе зло посмотрел на Веру, боясь, чтобы она сгоряча не выдала его тайны.

— Да вот, Маша, Семен жениться на мне хочет, а я боюсь за него выходить... бог знает, какой он будет?

У Семена, видимо, страх отхлынул от сердца, и его отвисшая губа задергалась, улыбка широко расползлась по лицу.

— Хороший буду, Настюша. На руках носить буду... Вот так. — Он подошел к Вере, обнял ее и хотел было поцеловать, но Вера решительно оттолкнула его. Он все же облапил ее и, поцеловав, посадил на лавку:

— Значит, Настя, действуй! Если что, дай знать. Ну, — Семен сгреб со стола фуражку, залихватски надел набекрень и шагнул к двери. У порога остановился и погрозил Вере пальцем: — Не вздумай отступать от клятвы! Тогда аминь!

Как только Семен вышел, Аня бросилась к Вере:

— Настя, что за клятва?

— Чепуха, Маша! — Вера обняла Аню и вместе с нею пошла к кровати. Там, поджав ноги, села на постель. — Устала я. Страшно устала...

— Так какую же ты клятву дала? — не унималась Аня.

Вера рассказала.

— ...Чувствую, что этот идиот знает еще много чего важного и может выболтать мне, вот и поклялась хранить тайну.

— Что же теперь делать? Как вести связь?..

— Завтра в ночь пойдешь к деду Ермолаю и скажешь ему, что я хочу срочно видеть Михаила Макаровича.

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Девушки встретились с Михаилом Макаровичем в лесу, у глухого поворота на Федоровку. Если бы он не окликнул, они не узнали бы его: навстречу шел крестьянин, державший на поводке белую с черными пятнами собачонку. Выгоревший картуз, нахлобученный козырьком на глаза, короткий, без пуговиц, пиджачишка, из-под которого выглядывала выцветшая, синяя в горошек рубаха, рыжие, старые, все в заплатах сапоги, холщовые штаны — все это создавало впечатление, что идет не кто-нибудь, а вконец замученный нуждой крестьянин.

— Девушки, далеко ли до кирпичного? — поравнявшись с Верой и Аней, немощным голосом спросил Михаил Макарович. Вера, не останавливаясь, хотела было сказать «прямо», но знакомый жест — почесывание щеки, что означало: «не следят ли?» — остановил ее. Она сдернула платок на затылок, что говорило: «нет, не следят».

Михаил Макарович свернул влево и пропал в зеленой листве придорожных кустов. Оставив Аню на повороте, Вера пошла за ним. Пройдя метров сто, Михаил Макарович остановился и позвал Веру.

— В чем дело, Настя? — расстегивая ворот рубахи, спросил Михаил Макарович.

— Тяжело мне, Михаил Макарович, — как бы чувствуя себя виноватой, шепотом начала Вера. — Вокруг меня сложилась такая напряженная обстановка, что в пору хоть из поселка бежать. В субботу Семен-полицай такое сказал, аж мороз по коже пошел. — И Вера подробно обо всем рассказала... — А тут еще разные слухи ходят, — с горечью продолжала она. — Говорят, будто фашисты Керчь заняли, что наши опять отходят и уже идут бои за Старый Оскол и Миллерово. Немцы трубят вовсю, что начали широкое наступление и в августе война будет закончена. У нас в поселке, на станции, да и в ближних деревнях полицаи подняли голову и терроризируют население... Народ в поселке как-то притих, согнулся, говорить стал шепотом. Некоторые даже в пояс старосте стали кланяться. Противно на все это смотреть... Понимаете, Михаил Макарович, не хватает иногда сил, чтобы себя сдержать... Если бы не эта наша обязанность, я давно отправила бы вислогубого к праотцам и обер-фельдфебеля заодно...

Михаил Макарович положил руку на плечо Вере:

— Не имеешь права этого делать. Чувство, рассудок, воля — все твое существо — должны быть подчинены только одной цели, нашей...

— Из-за этой цели меня ненавидит народ, а такие, как Лида, готовы уничтожить меня... Всякий честный человек называет меня предательницей, фашистской потаскухой. Они давно бы меня прикончили, но побаиваются фашистов и полицаев. Вот до чего я дожила...

Михаилу Макаровичу это не понравилось. У него возникли опасения, что Вера поддалась тому страху, которым болеют все разведчики, впервые попавшие в тыл врага. Может ли она и дальше выдержать весь этот тройной натиск: Лиды, вислогубого и обер-фельдфебеля и так же успешно выполнять свой долг? Хорошо зная, что их натиск с каждым днем будет нарастать и что в конце концов это может перерасти во взрыв, Михаил Макарович задумался. А на него смотрели встревоженные карие глаза. Вера говорила и говорила: ей надо было излить, как единственно близкому человеку, все свои мысли, сомнения и горечь. И он не стал таить от Веры тяжелого положения на фронтах Красной Армии: