Испытание правдой

— Наверное, для уверенности. Чтобы не чувствовать себя полностью ответственной за все, что происходит с тобой. Ну и, конечно, ради веры в то, что там, наверху, что-то есть.

— Это было бы самое удивительное открытие, — сказал Тоби. — Жизнь после смерти… хотя из того, что я читал об этом, лично у меня складывается впечатление, что загробная жизнь чертовски скучна. Делать абсолютно нечего, кроме как созерцать рай. И чем мне прикажешь заниматься целыми днями? Ведь крушить там нечего.

— Почему ты так уверен, что попадешь именно в рай?

— Хороший вопрос… тем более, если Бог тоже окажется выпускником Колумбийского университета.

— Ты действительно натворил там дел.

— Они этого заслужили.

— Кто они?

— Университетская администрация и совет попечителей. Позволили ЦРУ тайно руководить через «мозговой центр», который создали в Колумбийском университете. Принимали огромные пожертвования от компаний, производящих напалм. Предоставили университетские лаборатории в распоряжение военно-промышленного комплекса.

— Но в итоге тебе удалось что-то изменить?

— Мы все-таки заставили университет отказаться от «напалмовых» денег, а химический факультет согласился остановить работу по нескольким проектам Пентагона.

— Думаю, это уже кое-что.

— Кажется, тебя не очень впечатляет.

— А должно впечатлить? — спросила я.

— Революционные изменения не происходят за одну ночь, тем более в такой устойчивой капиталистической системе, как Соединенные Штаты. Проблема здесь, в отличие от предбольшевистской России, в том, что пролетариат живет иллюзией, будто может пробиться в буржуазию через тяжелый труд и повиновение государству. У нас нет того забитого и угнетенного класса тружеников, который существовал в царской России. Вместо этого эксплуатация маскируется стимулированием потребительского интереса — рабочих заставляют испытывать потребность в новом автомобиле, новой стиральной машине, новом телевизоре с дистанционным управлением… в общем, вживляют в них вирус жадности… я тебя утомляю?

— Нет, я слушаю.

— Но ты сидишь запрокинув голову, смотришь в небо.

— Разве меня можно осуждать за это? Посмотри, какая красота вокруг.

— Намек понял.

— Я вовсе ни на что не намекаю, Тоби.

— Да нет, я не об этом. Просто я, как всегда, слишком много болтаю.

— Ты красиво говоришь.

— Правда?

— Да ладно, ты и сам знаешь. И все это очень интересно.

— Но только не на озере и не в такой чудесный день?

— Схватываешь на лету, — сказала я.

Повисла долгая пауза.

— Почему ты спрашивал, верующая ли я? — нарушила я молчание.

— Потому что у меня такое чувство… как бы это выразиться, чтобы не выглядеть совсем уж тупицей… что ты в поисках какого-то смысла.

— А разве не всем это свойственно? Но религия — это слишком просто. «Бог следит за тобой… Бог поможет тебе преодолеть трудности… и если ты играешь по правилам на земле, тебе уготована вечная жизнь». Я ни секунды в это не верю.

— Но ты ведь хочешь верить во что-то,не так ли?

— Ты имеешь в виду, так же, как ты веришьв революционные идеи или как мой отец верит в ненасильственные политические изменения?

— Возможно.

— Во что я действительно хочу верить, так это в себя и свои способности делать что-то полезное.

— Что ты вкладываешь в это?

Мне не хотелось посвящать его в свои сомнения по поводу собственной жизни, и не только потому, что я считала их банальными и мелкими, на уровне домохозяйки, в сравнении с «революционными баталиями», которыми жил Тоби, но еще и потому, что казалось странным (не говоря уже о том, что нечестным) рассуждать о том, что я чувствую себя в ловушке, при этом прижимая к груди сына.

Но я все-таки объяснила:

— Я хочу сказать, что «буржуазные условности» удерживают меня на моем месте и мешают сделать что-то особенное. Но я безнадежно связана этими условностями. Потому что идея совершить нечто радикальное — скажем, бросить мужа и сына — попросту неосуществима.

— Послушай, не каждому дано сыграть роль Троцкого, — сказал Тоби. — А сломать общественные условности — особенно если речь идет о ребенке — не так-то легко. Но ты можешь совершать маленькие акции протеста против повседневной рутины, в которой вынуждена вариться…

— Например?

Он улыбнулся мне:

— Все, что противоречит брачному контракту, или тому, чего от тебя ожидают, или общепринятым нормам поведения.

Воцарилось долгое молчание.

— Не думаю, что я на это способна.

— На что?

— На то, что ты предлагаешь.

— А я ничего не предлагаю. Я просто говорю, что твой муж, видимо, не осознает, насколько ему повезло… и какая удивительная ты личность.

— Ты мне льстишь.

— Возможно, но это правда.

— И что же во мне удивительного?

— То, как ты смотришь на вещи… и, в конце концов, то, что ты красивая.

— Вот теперь ты уж точно несешь ерунду.

— Ты всегда страдала от такой низкой самооценки?

— Да, и никогда еще так не краснела, с тех пор как…

— С прошлой ночи.

Я промолчала, чувствуя, что еще сильнее заливаюсь краской.

— Давай сменим тему, — предложила я.

— Как раз вовремя, поскольку нам пора выбираться с этого озера.