Испытание Ричарда Феверела

В тот день, когда Цезарь переходил Рубикон, дул, правда, сильный ветер[95]

, но в обычное время реку эту перейти бывает нетрудно: она спокойна, так же спокойна, как Ахерон. Поелику лодочник всякий раз получает положенную плату, незачем говорить ему, кого именно он повезет: он налегает на весла, и за какие-нибудь полчаса вы перебираетесь на другой берег. Только когда люди уже находятся по ту сторону, они видят, как они далеко уплыли. Оставленный ими берег канул в бесконечную даль. Там они только мечтали — здесь они должны действовать. Юность и нерешительность остаются там; здесь — приходят мужество и устремленность к цели. Они и на. самом деле на совершенно иной земле: духовный Ахерон делит их жизнь надвое. Им трудно даже поверить, что привезенные ими с собою воспоминания относятся к их жизни, а не к чужой. Философская география[96]

(а такая вот-вот выйдет в свет) замечает, что у каждого человека в тот или иной период его жизни есть свой Рубикон — ему приходится перебираться через поток либо чистой, либо грязной воды. Его спрашивают:

— Согласен ли ты обручиться с начертанной тебе судьбой и отречься от всего, что там, позади?

— Да, согласен, — решительно отвечает он и мгновенно переносится на другой берег. В упомянутой нами авторитетной рукописи говорится, что подавляющее большинство человеческих тел, которые этот, созданный для героев поток сбрасывает вниз, в другой, — это тела молодых людей, раскаявшихся в данном ими обете и попытавшихся вернуться вплавь к берегу, с которым поначалу решили расстаться. Ибо, хотя каждый из нас, мужчин, может стать героем в некую роковую минуту, очень мало таких, кто остался бы им на протяжении одного дня; так можно ли после этого удивляться, что госпожа Судьба негодует и становится для него не знающим жалости роком? Стоит только сплоховать перед ней — в мыслях или в поступках, — и вы увидите, как ее притягательное, дышащее любовью лицо меняет свое выражение, как мрачнеет взгляд, как все непохоже на то, что было! Велик или мал ваш Рубикон, чисты или грязны его воды — все равно: возврата нет. Либо вперед, либо — в Ахерон! В «Котомке пилигрима» говорится:

«Можно спорить по поводу того, насколько опасно неполное знание вообще, но нет ничего страшнее неполного знания самого себя!» — Под этим изречением я готов подписаться.

Ричард Феверел перебирался сейчас через Реку своего Испытания. Оставленный им берег уже заволокло туманом; его жизнь разделилась на две части, и для него уже не существовало другого воздуха, кроме того, который он вбирал в эту минуту ноздрями. Воспоминание об отце, об отцовской любви, о детстве, о совсем недавних честолюбивых замыслах — все теперь подернулось дымкой. Его поэтические мечты обрели теперь плоть и кровь. Престарелая Берри и весь ее дом были для него более реальны, чем что бы то ни было в Рейнеме. И тем не менее, юноша по-прежнему любил отца, любил родной дом; добавлю при этом, что и Цезарь любил Рим. Однако любил Цезарь или нет, а, когда он уничтожил Республику, он был уже совершенно лыс[97], тогда как наш герой недавно лишь начал ощущать деспотический пушок, пробивавшийся у него над губою. Знал ли он себя? Разумеется, совершенно не знал. Однако высокое чувство пробуждает в человеке особый инстинкт, который может оказаться надежнее, чем трезвый разум. Ричард был выпущенной из лука стрелою. Он не видел ничего предосудительного ни в дерзкой лживости своей, ни в хитрых уловках, к которым подчас прибегал; он был твердо убежден, что, завоевав для себя Люси, он в конце концов вызовет в людях бурное одобрение, а раз так, то не будут ли тогда все средства оправданы достигнутой целью? Нельзя, правда, сказать, что он утруждал себя подобными доводами, как то в обычае у героев прежних времен и у кающихся злодеев, в которых заговорила совесть. Его совесть была неотделима от Люси.