Испытание Ричарда Феверела

— А что твоя Система! Если ты хочешь явить миру свою стойкость, найди в себе мужество от нее отказаться; расстанься с этим замыслом, осуществить который тебе не дано, сумей увидеть ее такою, какова она в действительности — мертвой, чересчур высокой для человека.

— Что делать! — пробормотал баронет. — Каждому, кто задумал спасти человечество, уготована гибель на кресте!

Всеми мыслями своими он потворствовал дьяволу.

Он тут же взял фонарь, накинул свой старый плащ, надел шляпу и пошел взглянуть на Риптона. Этот дошедший до полного изнеможения гуляка, этот живущий без руля и без ветрил юноша спал мертвым сном. Голову он обмотал платком, и разинутый рот, и храпящий нос, который торчал кверху, придавали ему до крайности жалкий вид. Баронету вспомнилось, сколько раз он сравнивал этого мальчика со своим, таким умным, способным, подающим такие надежды! А по сути дела, чем же они отличались друг от друга?

— Одна только позолота! — ответил его собеседник.

— Да, — согласился он. — Должен сказать, что этот ни разу не прибегал к продуманным козням, для того чтобы обмануть отца; его страстей никто не пресекал, и душа у него в итоге не такая испорченная, как у того.

При свете фонаря Риптон со своим провалившимся подбородком и сопевшим носом в большей степени был человеком, и притом человеком честным, какое бы отвращение ни вызывал теперь его вид.

— Боюсь, что без госпожи Случайности нам при всем желании не обойтись! — прошептал его наставник.

— Неужели заложенное в нас злое начало надо чем-то питать, дабы оно окончательно нас не разъело? — вскричал сэр Остин. — И неужели никакой ангел не придет нам помочь, пока все это не будет исчерпано? И неужели весь искус заключается в том, чтобы не поддаться его губительному действию и остаться чистым.

— Мир устроен по-своему мудро, — произнес все тот же вкрадчивый голос.

— Невзирая на то, что он глядит на себя сквозь бутылку портвейна? — спросил баронет, вспомнив поверенного своего Томсона.

— Мудрец не стремится быть чересчур мудрым, — разъяснил голос.

— И опьяняется обилием жизненных благ!

— Человеческая натура слаба.

— И с госпожой Случайностью нельзя не считаться, и грехи молодости неизбежны?

— Это всегда было так.

— И всегда будет?

— Боюсь, что да! Невзирая на все твои благородные усилия.

— Так куда же все это приведет? И чем завершится?

Ответом ему был смех Ричарда, зловещими раскатами огласивший просторы Лоуер-Холлза.

Диалог этих звучавших под черепною коробкою голосов закончился тем, что баронет снова спросил, отличаются ли сколько-нибудь заметным образом друг от друга средоточие всех его надежд и этот пьяный дылда, и услышал в ответ, что это существа совсем разные по духу. Услыхав это, он отступил.

Бороться с искусителем сэр Остин не стал. Он сразу же пригрел его у себя на груди, как будто уже вполне для этого созрел, и, прислушиваясь к его ответам, приготовился покорно исполнять его волю. Оттого что он страдал и решил переносить свое страдание безропотно, не разделяя его ни с кем, ему стало казаться, что душа его в этих муках обретает истинное величие. Он восстал против всего мира. И весь мир его победил. Что же ему теперь делать? Запереть сердце на замок, а на лицо надеть маску; вот и все. Ему подумалось, что опережающие ход вещей люди столь же бесполезны для человечества, как и плетущиеся в хвосте. Откуда же нам знать, что кто-то движется позади или что кто-то пошел по проложенной нами дороге. Все, что мы завоевали для других, неминуемо гибнет, а мы остаемся лежать там, куда нас низвергли.

Вот так изощренный ум и чувствительное сердце этого не способного преодолеть свою ограниченность человека решили приукрасить отступление и оправдать совершенные им промахи; он принялся уничтожать все то, что создал своими руками. Он вполне мог бы повторить сейчас некогда им же сказанные слова, что бывают часы, когда чистейшее существо начинает хитрить, как лиса. В постигшем его, и только его одного, горе он без колебаний возвел хулу на все человечество в целом, обвинил его так же, как в ту пору, когда на его долю выпало то, что он называл своим испытанием. Как он все это тогда перенес? Он надел маску и скрыл под нею свое лицо. И, готовя испытание для своего сына, он прибег сейчас к тому же. Он отнюдь не настаивал, что именно так должен вести себя человек в беде, а ведь об этом он мог говорить убежденно и горячо. Поступая так, он был движим неким инстинктом, а устоять и не поддаться инстинкту в критические минуты дано только натурам незаурядным.

К тому же надеть маску ему было тягостно; более тягостно, чем тогда, когда у него все еще оставалась возможность кому-то приоткрыть свое сердце; и его всегда поддерживало спартанское уменье переносить страдание, ничего при этом не предпринимая.