Испытание Ричарда Феверела

— Что же, может быть, она чересчур хороша для моего сына! — в словах баронета слышалась беспредельная горечь.

— Никакая женщина не может быть чересчур хороша для Ричарда, и вы это знаете.

— Давайте не будем больше о ней говорить.

— Хорошо, я буду говорить только о нем. Встреча их была роковою случайностью. Мы думали, что любовь его к ней угасла, и так думал он сам до тех пор, пока не увидел ее опять. Они встретились, он подумал, что мы что-то против них замышляем, подумал, что может навеки ее потерять, и в порыве безрассудства он это сделал…

— Моя Эммелина отлично умеет оправдывать тайные браки.

— Ах, пожалуйста, без шуток, друг мой. Послушайте, неужели вы в самом деле хотели бы, чтобы он поступил так, как на его месте обычно поступают молодые люди с девушками низкого происхождения?

Сэру Остину вопрос этот не понравился. Очень уж жестоко из него всё начинали выпытывать.

— По-вашему, — сказал он, — отцы должны сидеть сложа руки и соглашаться либо на такие позорные браки, либо на то, чтобы подобным особам губили жизнь.

— Я не это хочу сказать, — вскричала леди Блендиш, напряженно думая о том, что именно она хочет сказать и как это выразить. — Я хочу сказать, что он… что он ее полюбил. Разве в его годы это не безрассудство? Но главное, что я хочу сказать, это… не наказывайте его. Нет, вы не отнимете у меня вашу руку. Подумайте о его гордости, его впечатлительности, его неуемном буйном нраве — буйном, когда с ним поступают несправедливо; подумайте, какую силу ему придает любовь; подумайте об этом, друг мой, не забудьте о том, как он вас любит.

Сэр Остин улыбнулся восхитительной, исполненной жалости улыбкой.

— Просить, чтобы я избавил его, или кого бы то ни было, от последствий совершенных поступков, Эммелина, — это означает просить большего, чем позволяет существующий порядок вещей. В нашем мире такого никогда не случается. Я не могу это сделать. Последствия — это то, что естественно вытекает из наших поступков. Дитя мое, в вас говорит чувство, а это ведь не что иное, как проявляющееся во всем безумие нашего времени — это призрачный туман, искажающий все очертания жизни, которой мы все живем. Вы просите меня перенести его в золотой век, независимо от того, как он себя поведет. Все, что можно было сделать для того, чтобы он шел путем добродетели и истины, я в свое время сделал. Он стал мужчиной и, как подобает мужчине, должен пожать то, что посеял.

Смущенная собеседница его вздохнула. Вид у него был такой непреклонный; говорил он с такой уверенностью, что можно было подумать, что мудрость для него важнее, чем любовь к сыну. И вместе с тем сына он любил. Не сомневаясь в том, что за всеми его высокими словами стоит эта любовь, она все еще благоговела перед ним, притом что была озадачена и понимала, что он уклоняется от прямого ответа.

— Я прошу вас только об одном, — сказала она, — откройте ему ваше сердце.

Он молчал.

— Хоть вы и называете его мужчиной, он навсегда будет дитя вашей Системы, друг мой.

— Вы собираетесь утешать меня, Эммелина, перспективой того, что, губя себя, он тем самым щадит всех молодых женщин. Разумеется, это кое-что значит!

Она начала пристально вглядываться в маску. Маска оказалась непроницаемой. Он мог встретиться с нею глазами, ответить на пожатье ее руки и улыбнуться, и все равно не выказать своих чувств. И он не видел и тени лицемерия в том, что пытался поддерживать созданный ее воображением высокий образ, прикрывая философскими рассуждениями свою оскорбленную отцовскую любовь. Он не понимал того, что перед ним настоящий ангел: ангел слепой и слабый, но тот, которого ему послала судьба.

— Вы простили меня за то, что я пришла сюда к вам? — наконец спросила она.

— Право же, я могу прочесть все намерения моей Эммелины.

— Они очень малого стоят. Я чувствую, какая я слабая. Я не в состоянии выразить и половины всех моих мыслей. О, если бы я только могла!

— Вы очень хорошо говорите, Эммелина.

— Во всяком случае, вы меня простили?

— Ну, разумеется.

— И прежде чем я уйду от вас, дорогой друг, вы простите меня и за другое?.. Могу я попросить вас об этом? Вы благословите его?

Он снова замолчал.

— Помолитесь за него, Остин! Помолитесь за него, прежде чем рассвело.

Она соскользнула к его ногам и прижала его руку к груди.

Баронет был поражен. Из страха перед излияниями нежности, которые должны были его разжалобить, он отодвинул кресло, и встал, и отошел к окну.

— Уже рассвело! — воскликнул он с напускною веселостью, распахивая ставни и глядя на озаренную утренними лучами лужайку.