Испытание Ричарда Феверела

Метафорический узор начинается заглавием, ключевое слово которого (the Ordeal) повторяется впоследствии многократно. Существительное «ordeal» имеет два значения: историческое — «суд божий», то есть испытание огнем, водою или другими подобными средствами, которому подвергали в средние века подсудимых; более позднее, ставшее со временем основным — «тяжелое испытание». В экспозиции первого издания упоминалось о том, что отец сэра Остина «говаривал об особом испытании, уготованном их роду», и на смертном одре, «когда на легком предзакатном ветерке опали паруса рыцарской ладьи, увлекаемой волнами быстрого отлива», еще раз предостерег сына. Сэр Остин считал разговоры на эту тему бредом, но с уходом жены отцовские слова «прозвучали внезапно ему откровением. Он поверил, что его кровь несет в себе проклятие — яд возмездия, от которого не может очистить даже самая праведная жизнь… торжественно и высокопарно говорил он об Испытании Феверелов как о неотвратимом предопределении». Получив такое объяснение, слово «ordeal» выходит за пределы круга понятий и образов, которые подсказывает его современное значение; исторического в полном объеме оно тоже не получает, но тем не менее у него появляется некая средневековая окраска, сообщенная, в частности, фразой о «рыцарской ладье».

Введенный с легким средневековым колоритом мотив предопределенного испытания подсказывает аналогию между главным персонажем и рыцарем далеких времен. Мелкими штрихами она поддерживается до последних строк; все эти детали в окончательном тексте сохранились. С понятием «рыцарь» соседствует и ассоциируется, если не сливается полностью, в ряде моментов слово «герой», которое постепенно становится постоянной характеристикой Ричарда. От главы к главе метафора дополняется новыми штрихами и меняет свой оценочный смысл. Оттеняя сначала физическое и нравственное совершенство юноши, его способность к глубокому, искреннему, бурному чувству и смелым, решительным действиям, она противопоставлена описанию прозаического, расчетливого Века Труда и полемична по отношению к распространенному среди современников писателя мнению, что «герой исчез». Наивысшей точки достигают эти значения в тот момент, когда в бескорыстном порыве новоявленный рыцарь, воспитанник Системы, готовится «обходить ночью закоулки в поисках людей, которые нуждаются в помощи». Вместе с тем, по мере приближения к этой своей кульминации метафора накапливает комические оттенки. Набрав исподволь силу, ирония становится преобладающей, рельефно подчеркивая неприспособленность воспитанника Системы к реальной жизни, его незащищенность от ее опасностей. Уже в следующей после кульминации главе рыцарь обнаруживает полную неспособность помочь несчастной девушке, а затем, подобно упоминаемому ранее (гл. XXVIII) герою, предающемуся неге в садах Армиды, попадает в сети «чаровницы» и разлучается со своею верною дамою — женою Люси, более чем кто-либо нуждающейся в его защите. Одержимый визионерскими проектами спасения падших женщин, этот трагический Дон Кихот XIX века позволяет страдать самому для него близкому, дорогому, чистому существу.

Другая сквозная метафора начиналась в первой редакции с объяснения в экспозиции сути Системы: «…на земле мог бы еще утвердиться Золотой век или что-то к нему очень близкое, когда бы отцы прониклись серьезною ответственностью и человеческую природу изучали глазом ученого, с глубоким пониманием того, какая это сложная наука — жить; <…> если оградить юношу от дурных влияний и примеров, а в то же время укреплять его физическое здоровье; если ему помогать расти, подобно древу жизни посреди рая; если воспитать у него некоторую нравственную стойкость, прежде чем разовьется самопроизвольно Яблочная болезнь [the apple-disease, переведено А. М. Шадриным как «тяготение к запретному плоду»]; то взору предстало бы нечто приближающееся к совершенному Человеку, каковым баронет надеялся по собственному рецепту вырастить своего единственного сына». Проверяя эту концепцию, Мередит вскрывает ее несостоятельность. Соответственно, в метафорическом слое романа действие Системы показано как достижение и, аналогично библейской легенде, утрата рая.