Испытание Ричарда Феверела

— Нет, трус, — вскричал Ричард. — Да будь у меня при себе напильник, неужели бы я остался сидеть в тюрьме? В первую же ночь бы удрал! Он мог получить еще и веревку, достаточно толстую, чтобы выдержать двоих мужчин такого же роста и веса, как он. Мы повисли на ней втроем — Рип, я и Нед Маркем — и провисели целый час, и она нас выдержала. Он трус и заслужил того, что его теперь ожидает. Трусов я не жалею.

— Я тоже, — сказал Остин.

В самом разгаре своих направленных против несчастного Тома инвектив Ричард вдруг поднял голову. Если бы он мог прочесть в ясном взгляде Остина, что тот в эту минуту думал, он бы спрятал лицо.

— Ни разу в жизни мне не случалось встретить труса, — продолжал Остин, — мне только раз или два рассказывали о них. Один, например, погубил невинного человека.

— Какая низость! — вскричал мальчик.

— Да, он поступил худо, — согласился Остин.

— Худо! — Ричард презрительно усмехнулся. — Да я бы его возненавидел! Это самый последний трус!

— Если не ошибаюсь, он в оправдание свое ссылался на чувства своих близких и пытался сделать все, что возможно, чтобы освободить этого человека. Мне довелось также читать в исповеди одного знаменитого философа[28], как тот в юные годы что-то украл и обвинил в содеянной им самим краже служанку, которую за это рассчитали и наказали и которая простила причинившего ей это горе.

— Какой же это был подлый трус! — воскликнул Ричард. — И он открыто в этом признался?

— Ты можешь прочесть это сам.

— Он что, написал обо всем, а потом это напечатали?

— Книга эта есть в библиотеке твоего отца. А ты бы решился сделать такое?

Ричард заколебался. Нет! он никогда бы не мог в этом признаться другим.

— Так кто же решится назвать этого человека трусом? — сказал Остин. — Он искупил свою трусость, как должен сделать каждый, кто поддался минутной слабости и кто в душе никакой не трус. Трус тот, кто думает так: «Бог меня не видит. Все обойдется». Тот, кто в душе не трус, а просто оступился, знает, что бог все видел, и ему не так уж трудно открыть свое сердце всем и каждому. На мой взгляд, куда хуже бывает сознавать, что ты обманщик, когда люди тебя хвалят.

Глаза Ричарда обегали серьезное и доброе лицо Остина. Вдруг они остро и напряженно остановились на одной точке, и мальчик опустил голову.

— Поэтому ты не прав, Ричи, когда называешь беднягу Тома трусом оттого, что он не хочет воспользоваться предложенным тобою способом бежать из тюрьмы, — закричал Остин. — Трус, тот особенно не сопротивляется и чаще всего своих сообщников выдает. А если замешанное в деле лицо принадлежит к знатному роду, а бедный парень по доброй воле решил не выдавать его, то, по мне, трусом его никак уж не назовешь.

Ричард безмолвствовал. Начисто отказаться от напильника и веревки означало для него принести страшную жертву, после того как он потратил на эти два спасительных предмета столько времени и сил, испытал из-за них столько волнений. Признав, что Том ведет себя мужественно, Ричард Феверел попадал в совершенно новое положение. Меж тем, продолжая считать его трусом, Ричард Феверел оказывался оскорбленною стороною, а выглядеть оскорбленным — это всегда приятно, а порою даже и необходимо, как для мальчика, так и для мужчины.

Сердце Остина не могло бы терзаться долго в этом противоборстве. Он только смутно представил себе, с какою силой бушуют в юном Ричарде противоречивые страсти. К счастью для мальчика, Остин по натуре своей был чужд духу проповедничества. Одного-единственного примера, единственной ходячей фразы, произнесенной в назидательном тоне, было бы достаточно, чтобы все погубить, вызвав в Ричарде давнее и глубоко затаенное чувство противоречия. В прирожденном проповеднике мы всегда инстинктивно ощущаем врага. Его влияние, может быть, и скажется в известной степени благотворно на несчастных, которые умирают медленной смертью; в людях сильных он встречает противодействие. Характер Ричарда был таков, что его надо было предоставить самому себе, и тогда, пожалуй, достаточно было одного намека. И когда он спросил:

— Скажи, Остин, что мне теперь делать? — видно было, Что он уже побежден. Голос его звучал покорно. Остин положил ему руку на плечо.

— Ты должен пойти к фермеру Блейзу.

— Ах вот оно что! — вскричал Ричард, осененный горькой догадкой, что ему предстоит принести покаяние.

— Когда ты увидишь его, ты сам поймешь, что ты должен ему сказать.

Мальчик закусил губу и нахмурился.

— Просить милости у этой грубой скотины, Остин? Нет, не могу!

— Ты просто расскажешь ему, как все было, и заверишь его, что не собираешься оставаться в стороне и спокойно смотреть, как несчастный парень страдает и никто не вызволит его из беды.

— Послушай, Остин, — взмолился мальчик, — мне же придется просить его выручить Тома Бейквела! Как же я буду его о чем-то просить, если я его ненавижу?

Остин сказал, чтобы он шел и не думал ни о каких последствиях, прежде чем не окажется там.

— В тебе нет ни малейшего самолюбия, Остин, — простонал Ричард.

— Очень может быть.

— Ты не знаешь, что это такое, просить милости у скотины, которую ненавидишь.