Испытание временем

В толпе появляется Дувид и пальцем манит сына. Шимшон испуганно озирается, с отчаяньем смотрит на отца и несмело подходит. У него много оснований не желать этой встречи. Он согрешил сегодня перед отцом и заодно перед богом. Не первый раз уже он ранним утром раскрывает молитвенник на последней странице, развязывает священные филактерии[12] и на цыпочках уходит из дома. Мать сует ему сверток с завтраком, готовая свидетельствовать перед мужем, что Шимшон жарко молился богу. Союзница его не выдаст. Но что, если Дувид только прикинулся спящим и пришел расправиться с ним?.. Он давно уже подозревал обман и кричал в пылу раздражения:

— Сынок с мамашей спелись, покрывают друг друга, не подступись… Разбросают филактерии, смешают и спутают их, а ты, дурак, складывай… Проверь его, молился он или обманул тебя…

Как надоели Шимшону молитвы! Есть ли что-нибудь скучное этих длинных, многочасовых молитв?..

Было время, когда синагога влекла его, манила своими радостями и забавами. Все в ней было необычно, ново и торжественно. В дни праздника пурим ему покупали жестяную погремушку, и он неистово гремел ею, заглушая голос кантора, когда тот произносил имя Амана… Чудесные дела! Молитвенный дом наполнялся громом. Дома ждали его пироги с изюмом, маковники с медом, а вечером — веселье на фамильной трапезе у деда… В дни хануки, памяти обновления храма Гасмонитами, его одаряли деньгами, родственники щедро раскрывали кошельки, точно от их лепты зависело воссоздание древнего святилища… Прекрасный праздник! Не возбраняется играть в карты, в волчок, обыгрывать друг друга и обретать несметные богатства… Пасха таила память о хрупкой маце, гусином сале и сладком вине. Синагога сияла, точно вымытая, шелковый полог кивота казался куском неба, а кантор в белом кителе и атласной феске — самим Саваофом. Хор исполнял новые мелодии, койгены, перекрыв голову талесом, разноголосо пророчили и, вскинув руки, пальцами изображали щит Давида. Было нечто непостижимое в том, что койгены — Юдель-сапожник и Янкель-нищий, соседи их по дому, — позволяли себе орать на всю синагогу… Праздник кущей проводили в шалаше из досок и камыша. Во время трапезы засияет луна, лучи ее вольются в каждую щель, и сразу поблекнут свечи на столе… В синагогальном дворе шла купля и продажа орехов, можно было вернуться домой с карманами, битком набитыми этим добром… Иом-кипур был днем неограниченной свободы. Улицы безлюдели, двор пустовал. До вечерней зари все оставались в синагоге. Ничего не стоило взобраться на крышу, осуществить все заветные мечты. Пока измученные голодом и жаждой евреи вымаливали себе хлеба и счастья, Шимшон, сытый и счастливый, носился по синагогальному двору, играл в пуговицы, прыгал на одной ноге и подслушивал разговоры взрослых… В дни праздника торы ему сооружали флаг из красной бумаги, втыкали в древко яблоко с зажженной свечой. Иллюминованные штандарты развевались над молящимися, — между знаменосцами не угасало соревнование: у кого лучшее яблоко, более длинное древко и более яркое полотнище… Затем начиналось самое веселое. В синагоге наступал беспорядок. Женщины оставляли свои места, завешенные тюлевыми занавесками, и присоединялись к мужчинам. Из кивота извлекались все свитки торы… Хор и кантор исполняли веселые мотивы. Молящиеся обходили синагогу со святыней в руках. Мелькали розовые, голубые и алые рубашки торы. Шимшон неустанно целовал их, прижимался щекой к мягкому бархату и атласу… Какое приволье! Можно переходить со скамейки на скамейку, смешаться с толпой, несущей святыню, и громко выкрикивать: «Пошли вам бог счастливый год…»

Было время, когда синагога влекла его, все в ней было необычно, ново и торжественно.

Когда исполнилось ему тринадцать лет, его поздравили с совершеннолетием, облачили в талес и обручили с торой. Его назвали женихом и навязали шестьсот тринадцать обязанностей. Он должен каждодневно трижды молиться, утром надевать на себя филактерии, строго соблюдать число витков на руке и пальцах. Его лишили погремушки в праздник пурим, перестали давать деньги в дни хануки, запретили играть в орехи, бегать по синагогальному двору, носить иллюминованный флаг и получать в канун субботы свой глоток вина.

— Ты не ребенок уже, — говорил отец, — молись… Проси за себя, за родителей, за всех евреев…

Скучные и длинные молитвы, однообразные и утомительные! Еще одно благодарение всевышнему за то, что он избрал народ Шимшона из всех народов, избавил евреев от египетского плена, хвала творцу вселенной, зверей и насекомых и всего живущего, что он не создал Шимшона женщиной… Хвалить без устали, без передышки одними и теми же словами… Он склоняется пред величием творца, но ему не под силу сто молитв в день…

Беды обрушились на него со всех сторон. В свободные минуты его усаживали за священные книги. «Повторяй, — твердил отец. — Легче забыть, чем научиться…» Библия и молитвы, комментарии и Талмуд испортили ему жизнь.