Испытание временем

— Вы спросите, конечно, — начинает он своим ворчливым голосом, — чего ради я к вам пристал, что надо этому надоедливому ресторатору? Я вам отвечу.

Он не обращает внимания на их лестное заявление, что знакомство доставило им удовольствие, они даже мечтали о нем. Ведь не в этом дело.

— Я пристал к вам, прошу вас, не защищайте меня. Никому в прошлом не было дела до того, кто чем промышляет или о чем говорит и думает, — живи себе каждый, как твоей душеньке угодно… Теперь мы должны стать порядочными людьми. Не правда ли, пора? Как вы думаете? А раз так, всякий имеет право заглянуть в душу соседа и спросить: все ли у тебя как следует? Правильно я говорю, учитель?

Паис солгал, у него свои недобрые расчеты, и я когда-нибудь их выложу ему, обязательно это сделаю, в другой раз.

— Вы правы, господин Паис, слишком много врагов у революции, надо быть бдительным.

Хозяин тянет меня к другому столику. Вот уж где он развернется, блеснет своим знанием политики и медицины. И Эля-фотограф и Хаим Котляр его поймут. В последний раз они встретились здесь три дня назад. Фотограф пришел пообедать в кредит, а Котляр чинил тут медный куб. Старые друзья и даже, кажется, родственники разговорились, выпили по стакану чаю и разошлись врагами. Вначале трудно было понять, что рассорило их, Хаим называл Элю помещиком, а Эля Хаима — грабителем и вором. Выяснилось, что ссора возникла на политической почве: Котляр настаивал на конфискации помещичьих земель и предупреждал, что будет драться за реформу до крови, а фотограф твердил, что собственность священна, у него ничего, кроме аппарата, нет, но справедливость прежде всего.

Сейчас они сидят за столиком, пьют чай и жарко беседуют. Паис предлагает мне подсесть, будет интересное представление.

Эля-фотограф, — коротконогий человек с большими светлыми глазами — два туманных окуляра, обращенных в мир, голос у него мягкий, женственный, едва слышный.

— Не спорьте со мной, Хаим, мы не доросли до социализма. С нас хватит конституции.

Котляр — хмурый человек без голоса. Ему страстно хочется кричать, вопить, но тщетно. Дается же таким людям, как Эля, звучная глотка, к чему она им, гнусавить он мог бы и без нее.

— Паршивец, вас надо отправить на слободку Романовку, запереть в одну палату с Родзянко и Милюковым. Где вы слыхали, чтоб фотограф-бедняк был кадетом? Сумасшедший! Где ваши фабрики и имения, дворянский титул и чин? Или вы купец первой гильдии? Выбросьте этот хлам из головы, ведите себя как настоящий пролетарий.

Брань смущает Элю, сконфуженный, он съеживается и говорит тише:

— Не будем спорить, Хаим, я умру кадетом. Мои убеждения останутся при мне. Я предчувствую, что ваши большевики разнесут все в прах, ничего не пожалеют, даже Учредительного собрания.

Паис больше не слушает их, вниманье его привлекла фигура Элиши-кожевенника. Этот опасный паренек повадился сюда ходить, собирать вокруг себя таких же, как он, головорезов и устраивать в столовой митинги. Вот он подсел к мебельщику, что-то шепнул ему, настороженно оглянулся и уже перешептывается с другим. Число единомышленников растет, — трое, четверо, пятеро… Тут уж не до шуток. Ворчание старика нарастает, вот-вот вспыхнет скандал. Паис вспыльчивый человек, берегитесь в минуту его гнева не угодить ему. Он выпрямляет спину, высоко вскидывает голову и с наигранным достоинством спрашивает:

— Вы будете обедать или вам нужна комната?

Элише ничего не надо, он немного посидит и уйдет.

Совершенно очевидно, что он явился митинговать. Молодой человек расстегивает воротник, становится в позу и говорит. О чем? Конечно, о второй революции, ему мало одной, вонючему кожевеннику. Паис испортит ему торжество, не беспокойтесь, фирма существует с тысяча восемьсот девяностого года.

Я слушаю речи бледного молодого человека в черной рубашке и удивлен: до чего они схожи с тем, что говорил Иойлик-контрабандист. Неужели это друзья из одной компании?

Паис уходит и возвращается повеселевшим, в глазах коварные огоньки, он гладит бороду и шепчет:

— Не уходите, учитель, мы устроим сейчас такое представленье — пропади все театры мира.

В столовую вбегает девочка, она ищет кого-то глазами и устремляется к Элише. Она шепчет ему что-то на ухо, он вздрагивает и говорит ей:

— Беги к Иойлику, скажи — Мендель в опасности.

Я не ошибся, они одной компании.

Элишу слушают со вниманием, множество глаз с сочувствием обращены к нему.

— Я понимаю вас, товарищи, — гулко раздается его голос, — заблуждения не занавес и не вуаль, одним махом не сорвешь. К заблуждениям возвращаются с любовью, как к старым друзьям. Нужны великие усилия, чтобы расстаться с тем, что въелось в нашу плоть и кровь. Я верю, вы встанете на нашу платформу.

Дверь открывается, и входит Нухим, сын старого Паиса. Он одет в хаки и опирается на костыли, на вид ему не больше двадцати восьми лет. Он выходит на середину помещения, устремляет на оратора тяжелый взгляд и некоторое время молчит. Старик был прав, настоящий спектакль: и поза, и движения, и презрительная усмешка — неповторимо театральны.