Испытательный пробег

— В связи с изменением положения внутри страны, — объяснил, — пришлось продать. Милиция косо смотрела, и фининспектор интересовался, на какие средства сделано дорогое приобретение.

Шоферы на АМО всегда были позарез. Петр Платонович сразу рассказал не мешкая, локтем отодвинув от себя посуду, какие у них для шоферов порядки, какая работа, но Афанасий Ильич неожиданно погрустнел, перешел на высокие сферы, начал о политике, главным образом о текущем моменте.

— Зря нэп кончили! Зря. Разве частный сектор мешает страну поднять? Разве частник в поте свой пуп рвет без пользы? Он сам имеет, верно, в загашнике хранит на расширение капитала, не спорю, но ведь и другим от того польза! Разве государство с экономической стороной вопроса справится? С торговлей, с фабриками, с заводами без хозяев-то? Кругом хозяйский глаз нужен. Что не свое, все по ветру пойдет. С голоду пухнуть начнем, к военному коммунизму вертаемся. Не в обиду тебе, Петруша, большевики твои не подымут Россию! На счетах считать надо. Подвижность нужна. Чтоб в струе. Это ж не армиями командовать.

— Справимся! Нет тут никакого сомнения. Вопрос снят. Частник — лишний элемент.

— Ой ли?

— Да… Выдалось нам в интересное времечко жить…

— Все нормально. Наш путь ясный. Индустриализацию начали, колхозные артели в деревне нарождаются, это тебе не кредитные товарищества, тут сила будет. А если каждый в своем огороде, как тот хряк, то мне такую Россию весьма жалко!

Афанасий Ильич покачал головой:

— По Марксу чешешь? Или по-своему? Эх, Петруша, ты не ерзай. Я тебе говорю, вспомнишь рано или поздно, к нэпу опять повернем, голод, он научит и преподаст.

— А насчет голода не надо бы! Не надо. Не к вечеру будь помянут Пал Палыч, старший Рябушинский, какой головастый парень был. Про голод много понимал, надежды на нем строил, всю доктрину, так сказать, а где сейчас? Сам скажу. В Париже. Говорят, помер. Не знаю, верно ли. А братья живы и слезки небось на кулак мотают, Россию во снах видят. Я об этом размышлял, мозги мял и скажу: знаешь, почему мы здесь, а они там, и так получилось, что в России самое слабое звено цепи империалистической лопнуло?

— Мы войну проиграли!

— Народ войны проиграть не может! Войну проиграло правительство.

— Говорят, каждый народ достоин своего правительства.

— Это говорят. Оно само оказалось недостойным, поэтому-то его и свергнули. Скинули его! Рухнуло все: проторговались.

— В каком смысле? — не понял Афанасий Ильич. — Купечество виновато, это факт, но ты выше смотри, да и хватит: старое вспоминать — костьми греметь.

— Выше, ниже, не о том речь! Каждый к себе тянул, для себя жил, о том, кто рядом, не помышлял. Каждый свой пятак выторговывал, делиться не хотел. Никто ни с кем! И заварилось. Русский маховик тяжелехонек. Товарищ Ленин дал искру, вот и понимай. В грязи да в униженье, когда рядом с жиру бесятся, кому жить охота? Ты же на своей шкуре того не видывал?

— Не видывал, пожалуй. Не спорю. Маркса я не изучал. Ульянова-Ленина, как можешь догадаться, тоже. Не мой это маршрут. Я иначе разумею. В России у нас всего вперебор. И народ у нас решительный, смелый, огня не боится. Мудрые есть, работящие есть, красивые. Леса у нас, земли, реки любые, всякие богатства есть. Места благодатные — живи, радуйся. Вот оно от чего — от радости все и происходит. От нашего от богатства. Были бы мы, как немцы или как французы, в бедных природных условиях, сидели бы тихо. А русский человек, он от счастья бесится, всего у него слишком, всего вперебор.

— Это ты о чем? — бледнея, удивился Петр Платонович. — О чем говоришь? Или не помнишь, что хлеба до нового года не хватало у мужика? Как в город шли, с голодухи пухли, знаешь?

Афанасий Ильич махнул рукой.

— Помню. Только я о другом. Не понял ты. А вот Платон Андреевич, папаша твой, тот бы сообразил. Не о той я сытости толкую. — И чтоб совсем переменить тему, сказал неожиданно: — А кенарь у тебя ничего. Я тоже птиц уважаю.

15

Уже вовсю гремела в славе и юной доблести первая наша пятилетка. Стучала перфораторами, вбивая срезные заклепки в стальные пролетные балки будущих цехов, пылила серым цементом по симоновским кривым переулкам, вздыхала, умываясь по утрам тугим паровозным паром, шла в красной косыночке по склизким мосткам вдоль разверзнутых котлованов, пилила, рубила, слепила электросваркой, и такого на памяти поколения еще не было. Желая восславить свою эпоху, рабкор Денис Шлыков писал, что жизнь принимает одно направление — рабочее. Один смысл. Одну цель ставит перед собой. Работа, работа… Даешь советский наш автомобиль! Телегу на свалку! Он писал, что на заводе создали отдел по реконструкции и расширению и директор Лихачев держит прямой курс на большой конвейер. На смену старому должен прийти новый грузовик американского типа «автокар», и собирать его должны с четким ритмом — один автомобиль за 4 минуты 12 секунд.

Как-то утром Денис прибежал к себе в цех запыхавшийся, счастливый, крикнул Нюрке:

— Анюта, у меня новость для тебя!

— И что? — Нюрка взглянула пренебрежительно. — Ириску, что ли, принес?

— Хочешь «автокар» увидеть?