Истоки

«Лихорадит ребёнка. Надо жар сбивать», – констатировал очевидное пожилой фельдшер, коснувшись ладонями горячего лица. «Антибиотиков нету. В городе только… Отвар надо сделать – кора ясеня и лист смородины, два к одному. Потом шиповник – отдельно. Ну, и таблетки, какие есть... Пробуйте».

В тот день было мало слов. Мама носилась вокруг с градусниками, тазиками, таблетками, но навряд ли Сашка ощущал из этого хоть что-то… Полчаса сидел на кухне, покручивая в пальцах сигарету, отец, а потом молча вышел.

Кора. Узловатая, глубокая, тёмная. Изрезанная реками трещин и вершинами наростов, увенчанных, будто снежными шапками, островками неубиваемой седой плесени… Растрескавшееся лицо земли, покинутой жизнью. Пустыня, в которую медленно стала превращаться огромная, великая страна… Ещё кочевали по ней все известные формы жизни, ещё текла по иссохшим впадинам влага, но какая-то часть этого пространства уже была обречена… Смяв в сильных ладонях древесную плоть, батя медленно стал крошить кору в сосуд…

По бессознательному, наконец, поплыли голые ветвистые кроны… Серое небо и молчаливые стражи деревьев, стерегущие вечность… Шорох холодного воздуха, скрип колеса… Сашка понял, что он снова родился – это всего лишь коляска, и он катится сейчас в ней, спелёнутый коконом, по осеннему тротуару. И где-то рядом мама и её тёплые руки. И стоит лишь потерпеть вновь, прожить жизнь – и всё снова вернётся к тому, где оборвалось… Ясень, кажется, не стал забирать его и сейчас ветвями своих собратьев лишь помахивал вслед… «Ступай, человек...»

«Тук, тук, тук», – далёкий стук превратился вдруг в мягкое и уверенное биение собственного сердца. Тепло и спокойно. Чьим-то сильным нажатием разомкнулся рот, и влилась терпкая микстура. «Деревья, пап, я сам, пап… Деревья…», – шептали губы в бреду.

Они стояли на пустой поляне вдвоём. Отец и сын. Прошла неделя после того, как Сашка был здесь последний раз, и сегодня, когда немного окрепший ребёнок встал пораньше, надел рабочее и побрёл в огород, батя, поняв, куда тот направляется, решил пойти тоже. Более, чтобы оградить от лишней работы, а не наоборот. На поляне было чисто и светло, ровные горки порубленной растительности были аккуратно рассортированы.

- Хочешь продолжать?

Сашка кивнул. Батя оглядел его с головы до ног, будто оценивая способность к дальнейшему подвигу…

- Ты уже всё сделал. Этот я свалю. Весной выкорчуем и перекопаем.

- Я сам, пап. Сам сделаю.

Ясень молча взирал на них со своей высоты. Могучие корни ещё легко качали воду из недр, раздавая её по всему телу. На голых ветвях покачивались небольшие гирлянды семенников, которые ясень ещё рассчитывал пустить по ветру весной. Но сам он был уже обречён. Не менее трети ствола было выбрано, а в середине светло-жёлтого тела уже обнажилось коричневое древесное сердце.

- Лет сорок, наверное? Красивый, – погладив кору и глянув на уходящий в высь ствол, произнёс батя. – Даже жалко.

Следующие два дня у Сашки пошли слабо. Лишь только взяв топор в руки, он вдруг осознал то, что смутно шевелилось в его душе. Он совершает непоправимое. Живое! Дерево – живое! Оно росло здесь много лет – красивое, мощное, полное сочной жизни, создавая вокруг себя собственную среду – и вот кто-то пришёл его убить. Просто так, потому что посчитал это достойным поединком. По простой прихоти. Ясень безмолвствовал, но совесть от этого терзалась ещё сильнее. Почему нужно убивать? Зачем я родился? Есть ли во мне смысл? Почему нельзя всё вернуть назад? Одна ли жизнь у меня? А у него? А для чего вообще жизнь? То ли сам Сашка, то ли молчавший до этого ясень – кто-то стал вдруг задавать вопросы… Тяжёлые, неудобные, слишком колкие, чтобы их можно было безболезненно похоронить в душе…

На всём пространстве – от места восхода Сашкиного солнца до места, где оно садилось, – больше не было ни одного ответа ни на один вопрос… Люди и правительства выдавали самые неожиданные решения, ведомые страхом или сиюминутной выгодой, часто себе во вред. Бесполезно было искать в этом хоть какой-либо смысл… Царил хаос, и большинство пыталось лишь не оказаться погребёнными под рушащейся громадой великой страны. Когда-нибудь историки и философы найдут причинно-следственные связи, всё обоснуют и объяснят. Назовут «политической целесообразностью», «исторической неизбежностью» и даже «естественным этапом развития». Но в том году философы молчали.

Происшедшее не развернуть вспять. Всё безвозвратно и непоправимо… Ясень больше не противился. Работа вдруг пошла чрезмерно легко. Ещё пару дней Сашка без охоты делал лишь направляющий надруб со стороны места будущего падения, да и то без конца отвлекался на корчевание нескольких маленьких пеньков и, наконец, поняв, что делать больше нечего, бросил топор и уселся на бревно. Никто не хотел приближать конец. До самого заката он смотрел на свой ясень, пытаясь примириться с пережитыми за последние дни чувствами или хотя бы их осознать. Попытаться наладить мысленный диалог, задать вопросы... Но ясень молчал.